Женщина французского лейтенанта

Старое правило романиста – в конце книги не вводить нового персонажа, разве что третьестепенного. Я надеюсь, Лалаж мы простим. А вот некто весьма представительный, наблюдающий последнюю сцену с парапета набережной напротив дома № 16, где проживает Данте Габриэль Россетти (который, кстати, умер от приема внутрь хлорала, а не опиума), на первый взгляд, грубо нарушает это правило. Вообще-то я не собирался его представлять, но поскольку он из тех, кто привык красоваться в лучах прожекторов и путешествовать исключительно первым классом, да и не знает он других порядковых числительных, кроме «первого», а я из тех людей, кто привык не вмешиваться в законы природы (даже самые худшие), так уж получилось, что этот персонаж вышел на сцену или, как он сам бы уточнил, вышел на сцену в собственном обличье. Я бы не стал из этого делать вывод, что раньше он выходил на сцену в чужом обличье, и, следовательно, не является по-настоящему новым персонажем. Но смею вас заверить: несмотря на свою внешность, он достаточно мелкая фигура… я бы даже сказал, минималистская, что-то вроде гамма-частицы.

В собственном обличье… и тот еще фрукт. Некогда патриархальная борода, продемонстрированная в вагоне первого класса, нынче подстрижена, как у хлыща-французика. Одежда, включая изысканно расшитую летнюю жилетку, три кольца на пальцах, длинная тонкая сигара в янтарном мундштуке, трость с малахитовым набалдашником… во всем намек на показуху. Вид как у человека, ранее читавшего в церкви проповеди, а затем ушедшего в оперу, где у него гораздо лучше получается. Одним словом, этакий успешный импресарио.

Небрежно опершись на парапет, он прихватывает кончик носа костяшками закольцованного большого и среднего пальца. Складывается впечатление, что происходящее в доме мистера Россетти его крайне забавляет, и он с трудом сдерживает эмоции. Он смотрит на сцену с видом финансового туза, купившего театр и уверенного в том, что зрительный зал будет заполнен. И в этом смысле он не изменился, по-прежнему считает мир своей собственностью, которой можно управлять по своему усмотрению.

Но вот он распрямляется во весь рост. Это flanerie[146] в районе Челси, конечно, вещь приятная, но есть дела поважнее. Он достает брегет и, выбрав маленький ключик из многих, висящих на золотой цепочке, переводит стрелки часов. Похоже, они ушли вперед на целых пятнадцать минут… очень странно, если учесть, что он их покупал у лучшего часовщика. Странно вдвойне, так как рядом нет других часов, с которыми он мог бы сверить время и обнаружить ошибку. Но о причине нетрудно догадаться. Он самым бесстыдным образом заранее готовит отмазку своему опозданию на деловое свидание. Его высокий патрон не терпит безалаберности даже в мелочах.

Он живо подает знак тростью открытому ландо, ожидающему его в ста ярдах поодаль, и оно тотчас подкатывает. Лакей спрыгивает с козел и открывает ему дверцу. Наш импресарио забирается внутрь и, вольготно откинувшись на алую кожаную спинку, отмахивается от коврика для ног (с именной монограммой), который ему предложил лакей. Последний запирает дверцу на щеколду и, поклонившись хозяину, снова забирается на козлы. Получив указание, кучер исполнительно трогает рукояткой хлыста свою шляпу с кокардой.

И экипаж быстро набирает ход.

– Нет. Все так, как я говорю. Вы не просто вонзили кинжал в мою грудь, вы еще с удовольствием его провернули. – Она на него таращилась, как загипнотизированная, словно против воли, дерзкий преступник в ожидании приговора. И он его произнес: – Наступит день, когда вас призовут к ответу за то, что вы со мной проделали. И если существует справедливость на небесах, то ваше наказание не ограничится даже вечностью!

Его колебания продлились последнее мгновение. Его лицо напоминало дамбу, готовую обрушиться от грома вселенской анафемы. Но стоило ей повинно склонить голову, как челюсти его сомкнулись, он развернулся и зашагал прочь.

– Мистер Смитсон!

Он сделал еще пару шагов, остановился, оглянулся через плечо и с отчаянием – никогда не прощу! – уставился в пол. Послышалось легкое шуршание платья. И вот уже она стоит за его спиной.

– Разве это не доказывает правоту моих слов? Что нам лучше никогда больше не видеть друг друга.

– Вы исходите из логики, что я знал вашу истинную природу. А я ее не знал.

– Вы в этом уверены?

– Я считал вашу хозяйку в Лайме эгоисткой и лицемеркой. Теперь я понимаю, что она святая в сравнении со своей бывшей компаньонкой.

– А если бы, зная, что не смогу любить вас, как положено жене, я сказала, что вы можете жениться на мне, то я не была бы эгоисткой?

Чарльз смерил ее ледяным взглядом.

– Было время, когда вы говорили обо мне как о вашей последней защите. Как о вашей единственной надежде в жизни. Все перевернулось на 180 градусов. У вас для меня нет времени. Очень хорошо. Но не пытайтесь защищаться. Вы только добавляете соли в открытую рану.