Женщина модерна. Гендер в русской культуре 1890–1930-х годов

Тем временем Вяч. Иванов, как и Анненский, видит в женщине потенциал именно творческого субъекта: «Человечество ждет ее слова»[671]; «Каждый пол в человечестве должен раскрыть свой гений отдельно и самостоятельно»[672]. Однако за этим тезисом Иванов сразу настойчиво призывает к комплементарному соединению творческих сил, «двуединой организации каждого из совместных и общих мужчинам и женщинам дел»[673].

Женщина у Анненского — «уже более не кумир, осужденный на молчание, а наш товарищ, в общей, свободной и бесконечно разнообразной работе над русской лирикой»[674]. Критик заявляет о своем намерении «не только оправдать женский лиризм, но и требовать его проявлений»[675], не упоминая при этом ни о медиумической, ни о комплементарной функции женского творчества. Это отличает его точку зрения как от господствующей (бердяевской), так и от достаточно оригинальной точки зрения Иванова. В этой связи характерно, что Анненский отказывается от «унылой работы» подбирать «среди мужских лиризмов параллели к названным женским»[676], т. е. характеризовать поэтесс через сопоставление с поэтами-мужчинами. Вместо этого он более плодотворно сравнивает лиризмы женщин между собой. Наиболее яркий пример — Гиппиус и Соловьева: «Если З. Гиппиус никому не говорила своих стихов, а лишь молитвенно отдавала их простору ‹…› то у П. Соловьевой есть ты, у нее есть читатель»[677]; Гиппиус сводит небо на землю, в то время как Соловьева «землю хочет сделать небом»[678]; Гиппиус живет в «странно-зыбком, мучительно символическом мире слов, в мире абстракций», Соловьева отчетливо «рисует мелом и углем»[679].

Если у Бердяева фемининное и маскулинное должны соединяться в союзе двух людей, у Иванова — во всем обществе, у Гиппиус — в одном человеке, то Анненский вообще обходит тему «встречи» двух начал. По процитированным выше словам о женщине-товарище можно предположить, что критику ближе всего концепция Иванова о соединении творческих сил на уровне культуры в целом.

Вопросы пола в построениях русских мыслителей начала XX века, как правило, были связаны с темой любви и идеями ее «обновления». Название работы Бердяева «Метафизика пола и любви» отражает эту тематическую связь. Философ превозносит мистическую любовь, в которой «плотское ‹…› равноценно духовному»[680]. Иванов отвергает «семейное сожительство, основанное на привычке»: «Должно смотреть на любовь и страсть как на исключительное событие жизни, как на редкое чудо, желанное, но желанное лишь при условии его подлинности, как на подвиг, быть может недолгий и героический, как на великое самоиспытание неподкупных душ»[681]. В связи с проблемой любви возникают разного рода требования к женщине: как ей относиться к возлюбленному, кем выступать в этом одухотворенном союзе.

На фоне современников Анненский выглядит совсем не обеспокоенным проблемой преображения любви. Любовный опыт как раскрывающий глубинные духовные потенции человека критик не считает обязательным и для поэтесс. Во всяком случае, он без сожаления отмечает, что «любовная лирика Гиппиус есть равнодушие, безразличие и усталость»[682]. У Вилькиной в любви есть «стихия не-любви», чего-то запретного, прекрасного лишь в «сладостном предчувствия испуге»[683]. Представляется сомнительным, чтобы Бердяев или Иванов оставили подобные замечания о женской поэзии без отрицательной оценки.

Анненский связывает с женщинами свое представление о будущем — так, как это не делает ни один из названных авторов. Гиппиус, споря с Вейнингером, возлагает надежду на то, что в будущей усовершенствованной личности «мужское» и «женское» начала станут менее дифференцированы. Для Иванова стоит, главным образом,

вопрос о судьбах женского полового энергетизма в сфере сверхбиологической ‹…› вопрос о том, будет ли грядущее человечество интеллектуальным по преимуществу и потому оторванным духовно от Матери-Земли или пребудет верным Земле органическим всечувствованием ее живой плоти, ее глубинных тайных заветов[684].

Анненский более однозначен, например, говоря о Любови Столице: «Ты, о зреющая, ты новая сила, Женщина, будущее мира!»[685] или завершая портрет Черубины де Габриак: «Я боюсь той, чья лучистая проекция обещает мне Наше Будущее в виде Женского Будущего»[686].