Женщина модерна. Гендер в русской культуре 1890–1930-х годов

Но если продолжить это требование жестом «с капризной ужимкой захлопнул / открытую книгу мою», то отношения «лирика» и я-«автора» (субъекта речи) предстают как отношения либо Поэта и его Читателя, либо как отношения двух Поэтов. В первом случае «открытая книга моя» — это «книга, которую я читаю»; во втором случае — это «книга, которую я написал». Реплика «лирика» «не люблю» может, соответственно, означать как «я не хочу, чтобы ты читал кого-либо другого, ты должен читать лишь мои стихи», так и «я не хочу, чтобы ты был автором стихов, как и я».

Следующая строфа состоит из трех восклицательных предложений, выражающих возмущение «лириком». Это возмущение можно объяснить тем, что повествующий субъект раздражен желанием «лирика» ограничить его свободу либо как читателя, либо как поэта (т. е. тоже «лирика»). Писательский интерьер («мой письменный стол») здесь дополняется интерьером спальни, что способствует сохранению контекста как творческих, так и любовных отношений «я» и «лирика» (в свою очередь, раздваивающегося на мужчину и женщину).

В дальнейшем развитии сюжета гендерная семантика образа «лирика» уступает его творческой семантике, так что финальное признание я-«автора» можно интерпретировать двояко. Во-первых, рассматривая это «я» как «читателя» «моей книги», мы должны будем констатировать его превращение из читателя в поэта, т. е. в такого же «лирика»; во-вторых, рассматривая «я» как «автора» «моей книги», мы должны будем признать его поэтическое отождествление с «лириком». В обоих случаях происходит совпадение «я» с «лириком» — в терминологии субъектных отношений речь идет о том, что С. Н. Бройтман называет интерсубъектностью (соотношение «я» и «другого»)[713].

«Обращенная» интерсубъектность в стихотворении «Любовь» выражается в том, что я-«автор» констатирует перемену своего языка на язык «лирика». Это происходит потому, что «лирик» становится темой, предметом речи («языка») героя. «Бесстыдный язык лирика» в финале перерастает гендерную антиномию и становится иносказанием языка поэзии вообще — ни мужского, ни женского, но собственно поэтического, «языка лирики». «Пришедший» «лирик» в таком случае оказывается посетившей я-героя Музой, осенившим его вдохновением, а состоявшийся в финале перформанс речи («языка») становится способом уничтожения гендерных различий.

Название стихотворения Гумилева («Любовь») создает для читателя возможность прочтения его на фоне известной культурной традиции. Речь идет об идее Платона о раздвоении первоначальных обоеполых существ на разнополых мужчину и женщину. В диалоге Платона «Пир», где предметом разговора собеседников становятся разные теории любви (в частности, здесь говорится о третьем поле — «андрогинах», сочетавших в себе качества и мужчин, и женщин), Аристофан объясняет мощь Эрота стремлением человека к изначальной целостности.

Следуя тексту диалога, А. Ф. Лосев разъясняет речь Аристофана:

Мы когда-то были цельными существами. Теперь мы разделены на части, и нас одолевает страсть к утерянной цельности. Такая важная идея андрогинизма не выдерживается в своей чистоте до конца. Остается не только полный простор для ta paidica[714], но последние даже необходимо предполагаются[715].

Таким образом, если рассматривать «Любовь» Гумилева в связи с мифом об андрогинах, нужно будет признать: агендерное существительное «лирик», с одной стороны, отвечает идее однополых отношений, а с другой — демонстрирует, как поэт в своем стихотворении 1912 года решает вопрос, который А. Ф. Лосев поставит в 1915-м. Философ считает:

…недоговорена и идея андрогинизма. Платон знает такое воссоединение в любви, когда одна половина находит свою другую и когда из соединения их получается уже новая и единая индивидуальность, прекрасная и бессмертная. Обе души перестают существовать отдельно. Они находят одна другую и преображаются: из них возникает новое существо… Да, Платон знает это преображение и чает его. Но он не может найти ему названия (курсив Лосева. — Ф. И.)[716].