Женщина модерна. Гендер в русской культуре 1890–1930-х годов

Я жду, исполненный укоров:
Но не веселую жену
Для задушевных разговоров
О том, что было в старину.

И не любовницу: мне скучен

Прерывный шепот, томный взгляд, —
И к упоеньям я приучен,
И к мукам, горше во стократ.

Я жду товарища, от Бога

В веках дарованного мне,
За то, что я томился много
По вышине и тишине.

И как преступен он, суровый,

Коль вечность променял на час,
Принявши дерзко за оковы
Мечты, связующие нас[718].

Как указывают комментаторы, это стихотворение

интерпретируется исследователями в контексте «адамистической» неомифологии, свойственной Гумилеву в 1911–1912 гг.: «светскому» пониманию «жены» здесь противопоставляется «ветхозаветное» — «И сказал Господь Бог: не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему» (Быт. 2, 18)[719].

Еще один источник образа «товарища» в этом стихотворении — процитированная выше статья Анненского «О современном лиризме», где женщина-поэт объявляется «нашим товарищем в общей, свободной и бесконечно разнообразной работе над русской лирикой»[720].

Если видеть в этом стихотворении автобиографическую основу, следуя указанию Ахматовой на «особенные, исключительные отношения», на «непонятную связь», то наивное предположение о том, что герой предпочитает женщине — «жене» и «любовнице» — мужчину как «другого», как «товарища», будет легко опровергнуто. «Тот другой» для я-«автора» — заслуженный дар Бога, но этот «другой» «преступен» и «суров» в своем заблуждении относительно «оков», тогда как «я» связывают с ним «мечты». Женщина-«товарищ» как третье лицо («он»), как объект «ожидания» в финале стихотворения становится ближе для «я», включаясь в состав множественного субъекта «мы». Выражение «мечты, связующие нас» допускает двойное прочтение: и «нас с ним», и «нас с тобой». Так создается неразличение в образе «товарища» третьего лица и второго лица: в целостном «мы» взаимодействуют еще только ожидаемый объект и уже гораздо более близкий, способный к диалогу и пониманию адресат.

Еще одна гендерная загадка обнаруживается в стихотворении 1911 года «Вечное», хотя она неочевидна — сюжет совместного пути явно отмечен гендерной однородностью:

Я в коридоре дней сомкнутых,
Где даже небо — тяжкий гнет,
Смотрю в века, живу в минутах,
Но жду Субботы из Суббот;

Конца тревогам и удачам,

Слепым блужданиям души…
О день, когда я буду зрячим
И странно знающим, спеши!

Я душу обрету иную,

Все, что дразнило, уловя.
Благословлю я золотую
Дорогу к солнцу от червя.

И тот, кто шел со мною рядом

В громах и кроткой тишине,
Кто был жесток к моим усладам
И ясно милостив к вине;

Учил молчать, учил бороться,

Всей древней мудрости земли, —
Положит посох, обернется
И скажет просто: «Мы пришли»[721].

«Тот, кто шел со мною рядом» — грамматически «он». Но сплошная антиномичность стиля стихотворения («смотрю в века, живу в минутах», «тревоги и удачи», «дорога к солнцу от червя», «в громах и кроткой тишине», «жесток к моим усладам и милостив к вине», «учил молчать, учил бороться») в некотором смысле расшатывает это представление, особенно в свете приведенных выше разъяснений Ахматовой о том, что образ «того, кто шел рядом» с я-«автором», отражает ее «особенные, исключительные отношения» с Гумилевым (в период создания стихотворений «Тот другой» и «Вечное»). Сам текст не дает возможности говорить о двойственности гендерного облика спутника. В комментарии к этому стихотворению во втором томе Полного собрания сочинений Гумилева отмечается связь того, «кто шел…», с образом Заратустры, а также с Вяч. Ивановым[722]. В поиске дальней европейской традиции двоякого проявления гендерной природы «спутника» читатель может обратиться к героям «Божественной комедии» Данте: по кругам Ада поэта вел Вергилий, а по небесным сферам Рая его возносила Беатриче.