Женщина модерна. Гендер в русской культуре 1890–1930-х годов

Долго я держалась между скал залива,
Ночью набегала с диким караваном,
Чтоб предать пожару их дома и нивы,
Чтоб попировать над родным курганом.

Я пила из кубка кровь упавших в битве,

Я пьянела, предаваясь дикой мести,
Павших больше, чем колосьев в жнитве; —
Друг, в кургане спящий, вспомни о невесте[730].

Образ девы-воительницы в разных его вариантах (амазонка, Пентесилея, Брунгильда, валькирия, Жанна д’Арк и др.) в поэзии русского модернизма был достаточно популярен. К нему обращались А. А. Блок, А. Белый, В. Я. Брюсов, Н. Г. Львова, Н. С. Гумилев, М. А. Кузмин, М. И. Цветаева, Л. Н. Столица и другие поэты, поэтому его появление в лирике Кузьминой-Караваевой вписывается в определенную мифопоэтическую традицию, сформировавшуюся в начале ХХ века[731]. Возникновение подобного образа — свидетельство «гендерного беспокойства», проявляющегося в узурпации поэтессами патриархальной маскулинной роли воина (степного разбойника) и в отказе от традиционной женственности (которая понимается как мягкость, слабость, кротость). По мнению В. Б. Зусевой-Озкан, претендующая на подобную роль женщина «неизбежно воспринимается как существо особой, странной, непонятной, промежуточной (андрогинной) природы»[732]. Эта вызывающая необычность была художественно привлекательной, а также содействовала пересмотру традиционных представлений о гендере. В литературе русского модернизма обычно разрабатываются три вариации сюжета, связанные с девой-воительницей: роковой поединок с возлюбленным, кончающийся гибелью одного или обоих противников; любовное преследование при равенстве сил героев; брачный союз героини с более слабым мужским персонажем, согласно принятому ею решению[733].

У Кузьминой-Караваевой мы наблюдаем оригинальное развитие образа девы-воительницы и интерпретацию архетипического сюжета борьбы женского и мужского персонажей. С одной стороны, она создает образ возлюбленного как скифского царя, но о нем всегда говорится в прошедшем времени — он давно мертв, и гибель его никак не объясняется. С другой стороны, стихотворение «Щит в руке и шлем блистающий…» содержит указание на сюжет борьбы, но в нем происходит отказ от поединка (согласно второму типу сюжета о воительнице) по инициативе мужского персонажа, причем возлюбленный противник загадочно характеризуется эпитетом «невзирающий»:

Щит в руке и шлем блистающий,
Меч побед, стрела отравлена, —
Но ушел ты, невзирающий, —
Я от битв твоих избавлена…[734]

Стихотворение «Будет ли новая сеча?» снова проигрывает сюжет несостоявшегося поединка, и снова битва не случается по инициативе героя-возлюбленного, который описывается как нежный, слабый, фемининный: «Нести ты томленья не смог / И первый не выдержал битвы»[735]. Непокоренная героиня так и остается одинокой девой, ищущей своего господина, т. е. архетипический сюжет не приходит к своему логическому завершению: браку или гибели.

Ряд стихотворений развивает эту коллизию недовоплощенной борьбы. Весь первый сборник Кузьминой-Караваевой пронизан мотивами реинкарнации, которые заявлены в прозаическом авторском вступлении: «Мой путь опоясывал землю не раз», — говорит поэтесса[736]. «Курганная царевна» проживает все новые и новые воплощения на земле: «Я площади эти давно проходила / И слышала тот же тоскующий плач…»[737] Прошли века, древнее царство ушло в небытие, язычество сменилось христианством, а лирическая героиня помнит свое прошлое и томится на земле от одиночества. Она чужая в новом мире и сначала не хочет стать покорной «рабой господней» («Мне не быть рабой господней, / Не носить его вериг, — / Завтра минет как сегодня, / Околдует новый миг»[738]), так как в ее жилах течет кровь язычницы. Схематично обрисованный в первом цикле образ утраченного земного «возлюбленного», спящего в кургане «огненосца-скифа», конкурирует с образом Христа, который постепенно занимает все больше и больше места в душе лирической героини. Эта внутренняя борьба двух вер и двух мироощущений, описанная с легким жертвенно-эротическим оттенком, отражена в стихотворении «Бесстрастна я, как в храме жрица…»:

Смотрю я пристально и строго, —
Вот руку рок ко мне простер.
Иль жду я не царя, а бога,
Чтоб лечь на пламенный костер?

Мой бог

, приди, как встарь, без гневаИ вознеси, победно строг,
Чтоб я — царевна, жрица, дева —
Могла истлеть у царских ног[739].