Женщина модерна. Гендер в русской культуре 1890–1930-х годов

Помимо совпадений центральных образов и мотивов книги «Дорога» с биографией Добролюбова (хождение «с Богом на устах» по Руси), в некоторых стихотворениях Кузьминой-Караваевой можно увидеть и прямые переклички с текстами Добролюбова, опубликованными в его последнем сборнике «Из книги невидимой» (1905). В стихотворениях и очерках «Я вернусь к вам, поля и дороги родные…», «По дорогам», «Я шел по весенней дороге», «На пути из Нижнего в Балахну» и в цикле «Пыль дорог» Добролюбов также создает образ вечного странника, для которого весь мир — это Божий храм, а птицы и звери — любимые и родные братья:

Я вернусь к вам, поля и дороги родные,
Вы года, что, как други, всегда окружали меня.
С утра дней я стремился к вам, реки живые,
Но суровые люди, слепая стихия
Уносили меня от небесного дня.

Но однажды я вырвался из толпы нелюдимой

И бежал к тем рекам моим — верным, любимым.

Я ходил

средь лесов в простоте и свободе,Я не думал, как люди глядят на меня,
Мне приют был готов в самом низком народе,
Сестры-птички в лесах примечали меня[744].

Кузьмина-Караваева развивает те же мотивы: братство и сестринство с простым народом, с птицами, зверями и даже растениями, с каждой былинкой и травинкой («Я знала, каждый злак — мой мудрый брат»[745]). Многие ее стихотворения воспроизводят темы и восторженные интонации добролюбовских песен, они звучат как гимны (псалмы) и полны восхвалениями Бога, простора, свободы, единения с природой:

Дорога

ослепит, изгорбит,Главу покроет сединой;
О, сколько мудрой, светлой скорби
В тебе, последний мой покой.

Иду

, путем пересекаяПросторы сел земных и нив;
Смотрю, как вьется птичья стая,
Смотрю на бешеный прилив.

И каждый спутник мой случайный

Меня приветствует, как брат;
И сердце внемлет знакам тайны;
И дух, как в дни созданья, рад[746].

Мотивные переклички между текстами двух поэтов несомненны: прежде всего, это обретение общего языка и душевной близости с животными и растениями. Добролюбов создает произведения под названиями «О союзе со зверями» и «Примирение с землей и зверями», а Кузьмина-Караваева пишет следующие строки в стихотворении «Замедляю шаги торопливые…»:

Норы, гнезда, берлоги трущобные,
И в лесу у ручья водопой, —
Все мне ближе, чем дни мои злобные;
Зверям я не кажуся слепой.

Выходите, медведи косматые,

Змеи, мыши, лягушки, кроты,
Водяные, земные, пернатые,
Братья, — дети одной красоты[747].

Однако, в отличие от Добролюбова, поэтесса не стремится создать псевдонародные стилизации и остается в рамках литературного, поэтического языка своей эпохи. Обращения к животным, растениям и стихиям звучат также в ее стихотворениях «Там, где были груды пепла…», «Вы говорили мне о смерти; да, у нас…», «Во мне вселенская душа…», «Сердце никогда мое не билось чаще…», «Все забыла, все забыла, только знаю…», «Тянут невод розоватый…».

Кузьмина-Караваева следовала не только за Добролюбовым, хотя его влияние представляется нам чрезвычайно важным. Мотив союза со зверями имел общие первоисточники у двух поэтов-современников. Это и русская фольклорно-сказочная традиция, согласно которой герой, заколдованный или наделенный способностью к прозрениям, способен понимать язык зверей и птиц; и сказания о юродивых и «людях божиих», живших со зверями и находивших у них защиту и понимание; а также западноевропейская традиция проповеди земным тварям, воплощенная ярче всего в житиях и народных легендах о св. Франциске Ассизском и ставшая даже основой его иконографии.

В конце XIX — начале ХХ века в русских интеллектуальных кругах возникает огромный интерес к св. Франциску. Неоднократно издаются его жизнеописания, о нем повествуют на страницах научных и научно-популярных работ, его имя звучит в стихах и статьях Мережковского, Бальмонта, Вяч. Иванова, Блока, Соловьева, Кузмина, Волошина и др. По словам К. Г. Исупова, «в эпоху Серебряного века имя Франциска — у всех на устах. Популярными становятся не столько его сочинения и агиография, сколько тип личности и дух его поступков»[748].