Женщина модерна. Гендер в русской культуре 1890–1930-х годов

Собирала колосья в подол,
Шла по жнивью чужому босая;
Пролетала над избами сел
Журавлей вереница

косая.

И ушла через синий туман

Далеко от равнины Вооза;
И идет средь неведомых стран,
Завернувшись в платок от мороза.

А журавль, уплывая на юг,

Никому, никому не расскажет,
Как от жатвы оставшийся тук
Руфь в снопы золотистые вяжет.
‹…›

А зимою

, ступив чрез порог,Бабы часто сквозь утренний холод
На снегу замечали, у ног,
Сноп колосьев несмолотых[764].

Образ Руфи и библейский хронотоп подвергаются очевидной русификации: избы, журавли, суровые зимы, платок, бабы — это реалии средней полосы России начала ХХ века. Уйдя «далеко от равнины Вооза», Руфь делит суровый крестьянский труд на северной земле с другими тружениками и одаривает подобранными колосками нуждающихся. Такой же опорой для обездоленных стремится стать и сама автор сборника. А. Н. Шустов полагает, что Руфь в данном стихотворении обретает черты нищенки, и «героиня Кузьминой-Караваевой предпочитает жить подаянием „на равнинах чужих деревень“…»[765]. На наш взгляд, в стихотворении не содержится материала для подобной интерпретации: «золотая охота» Руфи «на равнинах чужих деревень» заключается не в просьбах о подаянии, а в тайной помощи беднякам, которых она одаривает скромным даром в виде хлебных колосков. Однако образ нищенки также актуален для поэтессы в этом сборнике, поэтому мы снова наблюдаем двойственную, амбивалентную фемининность: просительница-дарительница, беззащитная заступница, нищенка-пророчица.

С отмеченной двойственностью связана еще одна метаморфоза: образ простой труженицы Руфи в авторской лирической интерпретации сливается с образом Богородицы, Небесной Заступницы, избравшей своим уделом Святую Русь. Не только как Матерь Бога, но и как защитницу всей русской земли и русского народа почитали Богородицу на Руси, что отражено, например, в «Сказании о Владимирской иконе Божьей Матери»[766]. Таким образом, ветхозаветная Руфь как бы раздваивается, и ее образ сополагается в лирике Кузьминой-Караваевой с двумя другими проекциями фемининности: земной (крестьянка) и небесной (Богоматерь-покровительница).

Аграрная образность сборника «Руфь» берет начало еще в сборнике «Дорога» и, несомненно, восходит к Библии. В стихотворениях книги большое значение имеют образы виноградника, виноградной лозы, сада, зерна и семени, мотивы пахоты, сева и жатвы, которые обретают как реальный, так и символический план. С одной стороны, это самый простой человеческий труд, который противопоставлен умозрительно-выморочной деятельности в холодном Петербурге. С другой стороны, в цикле «Преображенная земля» картины плодородной, возделанной земли и богатого урожая трактуются традиционно как образы земного рая и воспеваются как высшая награда человеку на земле:

И в даль идя крутой тропою горной,
Чтобы найти заросший древний рай,
На нивах хорошо рукой упорной
Жать зреющих колосьев урожай

.

Читая в небе знак созвездий каждый

И внемля медленным свершеньем треб,
Мне хорошо земной томиться жаждой
И трудовой делить с земными хлеб[767].

«Жажда земли» в душе лирической героини постоянно борется с «жаждой неба». Земные дела и заботы отвлекают от пророческой миссии и религиозного служения, но ее помыслы неуклонно возвращаются к Богу, и она старается найти знаки божественного присутствия в нерадостных военных и предреволюционных буднях. В цикле «Последние дни» Кузьмина-Караваева пытается объединить земледельческие и богоискательские мотивы всей книги: хлеб и вино осмысляются в духе новозаветной христианской традиции как священная пища, как тело и плоть Христа. Они произведены людьми для того, чтобы, вкусив, познать Бога:

Рук мозолистых упорный труд
Будет ремеслом благословенным;
Эти нивы с трепетом священным
Хлеб с вином для Жертвы принесут.

И покажут путь к иным мирам

Сонмы ангелов в твоем жилище.
С верою приступим к Божьей пище,
К Духа голубиного дарам[768].