Женщина модерна. Гендер в русской культуре 1890–1930-х годов

Светлые мотивы единения с миром сменяются в стихотворениях сборника грустными нотами одиночества и усталости от трудного земного пути, единственной опорой на котором становится Бог. Самоощущение героини вновь противоречиво: она пытается ухватиться за ценности возделывания земли, но одновременно ощущает тоску от осознания напрасности этого труда — нивы вытаптываются в военных сражениях (цикл «Война»), зерно не всходит, земля не родит, тяжелая работа кажется напрасной в преддверии второго пришествия Христа и Божьего суда:

Пусть накануне мы конца,
И путь мой — будний путь всегдашний,
И к небу

мне поднять лицаНельзя от этой черной пашни[769].

Одновременно с основным образом труженицы Руфи на страницах сборника возникают и другие важные для поэтессы проекции фемининности: образы пророчицы-вестницы, монахини и аскетической отшельницы. Лирическая героиня Кузьминой-Караваевой ощущает себя одной из вестниц, посланниц Бога на земле, понимающей тайные знаки грядущих перемен; ей снятся пророческие сны и даруются виденья как относительно собственной судьбы, так и судьбы всего мира: «Я жду таинственного зова, / который прозвучит для всех…»; «Ярки виденья; размерен мой шаг; / Сердцу грядущие чужды потери…»[770], [771] Многие стихотворения сборника наполнены ощущением сбывающихся евангельских пророчеств (аллюзии на Откровение Иоанна Богослова) и жаждой религиозного служения: «Я — только слабая жена», — говорит лирическая героиня, но всю себя она готова отдать Богу, чтобы выполнить его призыв — идти к людям и пророчествовать им о скором втором пришествии. «Христос, мой Подвигоположник», — пишет поэтесса[772].

В этом ключе интересно рассмотреть стихотворение «Огнем Твоим поражена…», которое представляет собой женскую интерпретацию хрестоматийного сюжета о поэте-пророке, представленного в лирике А. С. Пушкина и М. Ю. Лермонтова. Подобно лермонтовскому пророку, лирическая героиня ощущает в себе провидческое знание и идет к людям, чтобы поведать им слово Божье, но ее прогоняют глухие «жены, матери и сестры». Пушкинский образ пророческого дара — «угль, пылающий огнем» — переосмысляется и превращается в «сердца уголь черный», т. е. в образ опустошенной, страдающей души:

Меня прогонят снова прочь
Их жены, матери и сестры:
Зачем со мной земная дочь?
Не плачу я от боли острой?

Поймите, нечему болеть

:Ведь вместо сердца уголь черный.
Закинул Бог на землю сеть, —
И я в ловитве чудотворной[773].

Отголоски пушкинского «Пророка», образы которого восходят к библейской Книге пророка Исайи, звучат еще в ряде произведений первой книги поэтессы «Скифские черепки», например в строках двух стихотворений из цикла «Немеркнущие крылья»: «Ты рассек мне грудь и вынул / Сердце — чашу налитую…»; «И вынули сердце, и не дали рая…»[774]

Поэтесса размышляет о путях своего божественного служения и примеряет на свою героиню образы монахини и аскета-пустынника. В ряде стихотворений героиня Кузьминой-Караваевой отождествляет себя с Невестой Христовой, отринувшей мирское супружество ради Небесного Жениха: «И тогда — невеста, мать, — / Встречу ночью Жениха»; «Мечтать не мне о мудром муже / И о пути земных невест; / Вот с каждым шагом путь мой уже, / И давит плечи черный крест»[775]. Ряд стихотворений «Руфи», особенно циклы «Обреченность» и «Искупитель», можно интерпретировать как развитие линии мистической любви к Христу, намеченной в «Скифских черепках». Монастырская образность (свечи, ладан, раки, святые мощи, колокольный звон, молебны, иконы, священные книги, ризы, вериги) пронизывает заключительный цикл сборника «Последние дни» и финальное стихотворение «Монах». Однако монашеское молитвенное уединение и оторванность от мира с его заботами, неустроенностью и людской болью категорически не устраивали как писательницу, так и ее героиню, и очарование богослужений за древними стенами обители быстро развеивается. Но и отшельничество как более древняя и стихийная форма религиозного поиска («Ухожу я в пустыню, далече, / Без питья, и одежды, и пищи»[776]) ее не прельщает надолго.

Роль монахини, ставшая позднее жизненным выбором Кузьминой-Караваевой, подвергается в этом сборнике кардинальному переосмыслению. Итоги ее раздумий воплотятся как в реальной социально-благотворительной деятельности писательницы в 1930–1940-х годах, так и в художественном мире мистерии «Анна», изданной в 1939 году в Париже и повествующей о монахине-отступнице, покинувшей свою обитель ради служения отверженным и обездоленным.