Женщина модерна. Гендер в русской культуре 1890–1930-х годов

Появляется в пьесе Урванцова и мизогинный топос женской продажности: муж (здесь — жена) фактически покупает склонность замужней женщины (у Урванцова, соответственно, мужчины) так же, как минутные ласки женщины «падшей»; в конечном счете, они не так уж различны. У Тэффи товарно-денежный аспект выражен слабее — в виде беспокойства матери о судьбе Коли в Катином сне: «А вот мальчики меня беспокоят. Засидятся в старых холостяках. Нынче без приданого не очень-то берут… КАТЯ. Ну, Коля хорошенький»[850]. И у Тэффи, и у Урванцова товарно-денежные отношения между полами доминируют на всех социальных этажах, причем горничные (Степка у Тэффи и Коля у Урванцова) оказываются особенно беззащитны перед притязаниями «сильного пола»: «СТЕПКА (вырываясь). Пустите! Грешно вам. Я честный мужчина, а вам бы только поиграть да бросить. ‹…› Все вы так (плачет), а потом бросите с ребенком… Надругаетесь над красотой моей непорочной. (Ревет.)»[851]; «Как вам не стыдно. Пристаете, словно я „такой“, уличный. Вам поиграть да бросить, а я на всю жизнь опозоренным оставайся да слезы лей. Стыдно, барыня»[852].

Примечательно, что гендерные инверсии возникают и у Тэффи, и у Урванцова даже в мелочах. Так, отец Кати говорит, что Федор «хороший повар за кухарку; это так трудно найти, а нанимать настоящую кухарку нам не по средствам»[853] — тогда как в дореволюционной реальности, напротив, услуги «кухарки за повара» обходились дешевле. У Урванцова Поль, утешая Семена Ивановича, сетующего на постепенное исчезновение прежней красоты, говорит: «Если бы я был женщиной, я готов был бы ухаживать за вами. У вас такая красивая борода», — на что тот возражает: «Ах, Поль, когда мужчина начинает стареть и становится неинтересен, ему в утешение говорят: у вас красивая борода. Печальное утешение!»[854] «Красивая борода» здесь комически замещает «красивые глаза» стареющей или просто непривлекательной женщины.

В обеих пьесах присутствует и метарефлексия, или рефлексия второго уровня. Так, у Тэффи Коля высмеивает «шаблонность» и нереалистичность высказывания Кати о попытках достижения ею независимости, пародируя песню-марш русской революции 1905 года «Вы жертвою пали в борьбе роковой…»:

КАТЯ. Он меня нарочно дразнит. Знает, что мне тяжело… что я всю жизнь посвятила… (Плачет.)

КОЛЯ. Ха, ха! (Поет.) Жизнь посвятила и жертвою пала. И жертвою пала. ‹…›

ОТЕЦ. Ну-с, вот и я. Что у вас тут такое? Чего она ревет?

КОЛЯ. Она жизнь посвятила и жертвою пала[855].

У Урванцова Семен Иванович в списке действующих лиц характеризуется как «пожилой мужчина лет 50, со следами былой красоты на увядающем лице»[856], а затем эта характеристика появляется уже в собственной реплике персонажа, как бы «подсмотренной» им у автора: «Некоторых привлекало мое богатство, другие же были искренне увлечены моей красотой, следы которой вы еще и теперь можете заметить на моем лице. (Пудрится.)»[857].

Таким образом, при всех зафиксированных различиях сходство между двумя пьесами крайне отчетливо. При этом не нужно забывать, что у Тэффи гендерные инверсии не случайно перенесены в фантастическую плоскость и являются лишь сном, тогда как у Урванцова предстают условной реальностью уже наступившего «будущего» — укажем на авторскую помету для исполнителей: «Очень прошу ‹…› играть эту пьесу не как водевиль, а как обыкновенный психологический этюд»[858], т. е. противоположно тому, как игралась «водевильная» пьеса Тэффи. Если Катя в «Женском вопросе» видит сон как бы «в ответ» на свои мечты о несуществующем гендерном равноправии и о мести мужчинам («Как я вас всех ненавижу. ‹…› пусть они посидят в нашей шкуре, а мы, женщины, повертим ими, как они нами вертят»[859]), то у Урванцова мотивировка, каким образом наступил новый матриархат, вовсе отсутствует. Поскольку реальность созданного в пьесе мира, очевидно, в гендерно-социальном смысле очень серьезно дистанцирована от действительности рубежа веков и даже нашей сегодняшней, то зритель и воспринимает ее как предельно условную[860] — чего в «Женском вопросе», несмотря на фантастику сна, не происходит.