Женщина модерна. Гендер в русской культуре 1890–1930-х годов

Главное отличие от интерпретации девы-Смерти в драме Блока состоит в том, что в «Ошибке смерти» героиня становится активным субъектом действия и речи. При этом более очевидна ее, условно говоря, демоническая природа, которую отражает внешний облик «укротительницы среди своих зверей» (мертвецов). Он отсылает к традиции, связанной с визуальными воплощениями dance macabre: с черепом вместо головы, который, по словам Тринадцатого, стоял «когда-то на доске среди умных изящных врачей и проволока проходила кости и выходила в руку, в паутине, а череп покрыт надписями латыни»[896][897]. Еще один возможный источник образа — известная обложка К. А. Сомова к «Лирическим драмам» (1908) Блока, где Смерть изображена в облике не прекрасной девы из «Балаганчика», но скелета в покрывале и венке (то ли свадебном, то ли погребальном одеянии, причем золотой венок напоминает аналогичные на фаюмских портретах). Барышня Смерть Хлебникова по своим внешним очертаниям больше напоминает именно эту иллюстрацию, сохраняя, впрочем, от блоковского первоисточника косы, которые закидывает за плечи при передаче Гостю собственноручно отвинченного черепа. Ср. следующий фрагмент с приведенным выше описанием блоковской Коломбины при ее трансформации в Смерть: «Б. См. Повелитель! Ты ужаснее, чем Разин. Хорошо. А нижнюю челюсть оставь мне. На что тебе она. (Закидывает косы и отвинчивает череп, передает ему)[898]. Не обессудь, родимой»[899].

К. А. Сомов. Обложка книги А. А. Блока «Лирические драмы». 1907. СПб.: «Шиповник», 1908

Другой аллюзивный пласт представлен «демонической» Фаиной из «Песни Судьбы»[900] Блока. Связь двух образов осуществляется через такую деталь, как хлыст в руках Барышни Смерти. Вспомним «длинный бич» блоковской героини, а еще то, что Барышня Смерть Хлебникова, как и Фаина, оказывается актрисой; таким образом, обе героини оказываются связаны со стихией — снежной и музыкальной, восходящей к теме «мирового оркестра». Однако соотносится Барышня Смерть и с идиллической мортальной ипостасью героини «Балаганчика» — Барышня Смерть Хлебникова предстает не в черном платье, что закономерно вытекало бы из ее демонической природы, но вся «в белом» (ср. с образом жены Германа Елены в «Песне Судьбы», которая появляется «вся в белом» и представляет, согласно концепции Д. М. Магомедовой, идиллический тип героини), хотя нужно помнить и о том, что белый — традиционный цвет погребального одеяния, савана.

Получается, что Хлебникову, при несомненных отсылках к обоим типологическим полюсам, явленным в драматургии Блока, оказываются важны обе линии, однако скорее как отправная точка для иного художественного воплощения мортального фемининного образа. Эти полюса связаны с принципиально разными речевыми регистрами, переключения которых маркируют смену ипостасей героини. Так, «демонический» регистр связан с ролью Барышни Смерти как повелительницы мертвецов. Но временами она как бы выпадает из этой роли, а нарочито абсурдистский дискурс (И. Н. Шатова называет высказывания и действия героев пьесы «эксцентричными», вписывая их в общекарнавальную традицию[901]) перемежается столь же нарочито прозаизированной речью. Она, в свою очередь, соотносится с финальным выходом на метауровень, когда Барышня Смерть оказывается актрисой, только доигравшей спектакль, что, по точному замечанию В. И. Хазана, «обнажает условно-игровую, театрально-лицедейскую природу изображенного»[902]. Ср.: «Окончим бал смерти, господа! Я устала. Я сяду»[903]; после «смерти» Барышни Смерти: «Дайте мне „Ошибку г-жи Смерти“ (перелистывает ее). Я все доиграла (вскакивает с места) и могу присоединиться к вам. Здравствуйте, господа!»[904] Такой пуант, близкий новеллистическому и заставляющий совсем иначе понимать пьесу, отсылает к карнавальной традиции в целом и особенно к фарсовой с ее образами-масками, одной из которых в данном случае оказывается Смерть. Ср. с известной поэтической формулой Игоря Северянина из стихотворения «Увертюра» (1915): «Я трагедию жизни претворю в грезо-фарс…» Именно это, по сути, и проделывает Хлебников, примиряя, по словам Л. Г. Пановой, противоборствующие тенденции «двух модернистских лагерей, кубофутуризма и символизма»[905].