Женщина модерна. Гендер в русской культуре 1890–1930-х годов

Принуждая Смерть вслепую выбрать для себя чашу жизни или смерти, гость тем самым способствует ее гибели. Неслучайно он говорит о себе: «У меня нет ни капли сострадания. Я весь из жестокости»[917]. Если вспомнить евангельские коннотации, также заложенные в образе Тринадцатого, мы получаем несколько неожиданный поворот. Патетические реплики Смерти, обращенные к гостю, выставляют ее именно в роли жертвы:

Я не увижу ни букашек, ни пира в харчевне: горе мне, я слепа, я обнимаю ноги — ты хотел, угрожал, требовал квас мертвых ‹…› Смотри: дочь могил — как березовый веник у твоих ног — молит и заклинает. А если ты маятник между да и нет, то, то имей сердце! (Разрядка автора дана курсивом. — О. Ф.)[918]

Гендерные различия в поединке Смерти и Гостя как бы нивелируются, поскольку в сюжете пьесы отсутствует любовная линия: это поединок не влюбленных, но мертвого и живого. Жалость Гостю в «Ошибке смерти» вовсе не свойственна, он продолжает настаивать на гибельном для Смерти выборе. Здесь намечается, кстати, еще одна параллель с «Песней Судьбы»: до встречи с Фаиной Герман утверждает: «Но жалости не знаю никакой… / А может быть, узнать мне надо жалость?» Однако блоковский герой исключает себя также из смеховой стихии, столь важной для пьесы Хлебникова: «О, самому мне ненавистна жалость, / Но также ненавистен этот смех!»[919] Таким образом, полемические отсылки именно к этой драме Блока затрагивают не только женские образы, но и уводят на более глубокий уровень.

Взаимозамена условно реального и потустороннего миров, а также выполняемых персонажами функций трансформирует в «Ошибке смерти» основной балладный принцип: героиня предстает невольной жертвой, не только не провоцирующей контакт с пришельцем из иного для нее мира, но всячески старающейся этого избежать (она не хочет пускать в харчевню Тринадцатого, просит мертвецов прогнать его и др.). Таким образом, активен здесь герой, ищущий контакта с миром мертвых, а не принадлежащая к этому миру героиня, что опять же противоречит ее роли повелительницы мертвецов. Очевидно, отсылка к балладе маркирует здесь сам факт соприкосновения разных миров и иную ипостась героини, которая расходится с демонической. Но характер этого контакта, согласно наблюдениям Д. М. Магомедовой, больше походит на вариант из волшебной сказки, нежели на противоположный ему балладный[920]. Ср. со словами Фаины из «Песни Судьбы» Блока: «Это только в сказках умирают!..»[921]

Осторожно обобщая, предположу, что в русской литературе рубежа XIX–XX веков мортальная фемининность, очевидно, совершенно не обязательно требует от героини ярко выраженного демонического типа, поскольку смерть воспринимается не только как конец земного существования, но и как избавление, освобождение ради выхода в иную реальность. Расщепленность мортальной героини (или, если угодно, напротив — способность объединять в себе разные типологические черты, в том числе не соотносимые с дихотомией «демоническое/идиллическое») была задана уже в «Балаганчике» Блока и закономерно вытекала из двуприродности образа девы-Смерти. Пьеса Хлебникова «Ошибка смерти», казалось бы, гротескно переосмысливая символистскую драму Блока, в то же время развивает ее тенденцию, увеличивая заложенные в образе героини принципиально разные сущности и маркируя их разными речевыми регистрами — от «демонического» и «балладного» до условно «обыденного», выводящего за рамки разыгрываемой пьесы-в-пьесе и далее до карнавально-фарсового. Ключевым становится здесь инверсирование использованных контекстов и традиций с финальным выходом на метауровень, также отсылающий к «Балаганчику». Двойственная мортальная фемининность Блока, сохраняющая связи с идиллическим и демоническим дискурсами, подвергается Хлебниковым карнавализации, утрачивает по ходу пьесы и демоничность (способность внушать страх), и идилличность (Барышня Смерть — профанная жертва, нелепая «невеста», «барышня», лишенная женственности). Таким образом, для анализа «Ошибки смерти» является как нельзя более актуальной контекстуализация ее поэтики в модернистской системе образов и мотивов — задача, которая в монографии Л. Г. Пановой ставится применительно к творчеству Хлебникова в целом[922].

Но если говорить о героине, воплощающей в себе мортальность, то, при всей внешней парадоксальности этого предположения, более глубокой кажется ассоциация хлебниковской «Ошибки смерти» с другой драмой Блока — с «Песней Судьбы», где идиллическая героиня Елена обретает черты двойника с демонической Фаиной, что связано, как отмечает Д. М. Магомедова, с проявлением ее активности, с выходом в мир: