Женщина модерна. Гендер в русской культуре 1890–1930-х годов

«Уход» от отца мотивируется в тексте погруженностью Фроси в стихию половой любви, что приводит к субстанциальной несостоятельности героини, ее сущностному сиротству: «Она завернула подушку Федора в простыню и спрятала ее в шкаф, а потом уснула одна, по-сиротски»[1207]. Важно подчеркнуть, что, как и в «Техническом романе», стремление героини к любви является результатом действия «мертвого мирового закона». Посредством введения в текст одноименного персонажа происходит сопоставление главной героини с архетипом Евы: другая Фрося, имевшая рецидив безграмотности, расписывалась, ставя три буквы, похожие на слово «Ева». Это позволяет трактовать страдания Фро в библейском контексте — как наказание Евы: «…умножая умножу скорбь твою в беременности твоей ‹…› и к мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобою» (Быт. 3: 16). Любопытно при этом, что подобная участь не вызывает в героине протеста, не побуждает ее к углублению своего бытия за счет приобщения к общественной деятельности. В контексте происходивших в это время социокультурных и гендерных сдвигов сознание платоновской героини выглядит по меньшей мере нетипично и архаично.

В развитии сюжета о блудной дочери в рассказе «Фро» прослеживаются названные выше четыре стадии. Вторая стадия развития сюжета сопровождается мотивами расточительства, реализуемого в метафоре «пропадающего», угасающего сердца и блуждания: героиня сначала бесцельно, потом разнося письма и телеграммы, ходит по улицам и окрестностям города. Присутствует в рассказе, хотя и в несколько трансформированном виде, мотивный комплекс «танец — измена — украшения — маскарад». Так, мотив измены связан с образом новой знакомой героини — Наташи, вместе с которой Фро отправляется в клуб на танцы.

Эпизод в клубе является поворотным моментом в развитии сюжета, поскольку здесь героиня окончательно определяет свой сущностный, онтологический статус: не дочь, а жена. Это происходит в разговоре с кавалером во время танца, когда Фрося, отрицая свою связанность с отцом, носящим русскую фамилию, называет себя «иностранным» вариантом имени (Фро), который использовал ее муж. С этого момента общение героини с отцом практически прекращается.

Кризисным этапом в развитии сюжета является период «неразлучного свидания» Фроси с вернувшимся из командировки мужем. До того динамично развивавшееся действие останавливается, погружение героини в половую любовь достигает своего предела. Все персонажи, включая отца, из вежливости не приходившего домой и ночевавшего на вокзале, находятся в том критическом положении, которое не может длиться долго: «…вот они еще побудут так вместе немножко, а потом надо за дело и за жизнь приниматься»[1208].

Заключительный этап сюжета о блудной дочери, связанный с ее возвращением к отцу, репрезентируется в финале рассказа в речевой характеристике героини. Впервые в тексте Фрося обращается к отцу с вопросом, т. е. выступает инициатором общения. В диалоге с отцом в финале произведения каждая реплика героини вопросительная; это особенно значимо в сравнении с тем, что прежде дочь ни о чем не спрашивала отца и не интересовалась его рассказами.

При этом важно отметить, что переворот в сознании героини происходит резко и маркируется в тексте мотивом пробуждения. В авторском нарративе просматривается аллюзивный слой евангельской притчи о блудном сыне: «Однажды Фрося проснулась поздно[1209] ‹…› Фрося сразу поднялась с постели[1210], отворила настежь окно и услышала губную гармонию, которую она совсем забыла»[1211]. Платоновская героиня, подобно евангельскому блудному сыну, словно приходит в себя[1212]: ей открывается вся полнота мира, замыкавшегося прежде только на муже. Дополняется аллюзивная структура образа в последней сцене рассказа метанарративной деталью — «ночной рубашкой», которая является метафорой пройденного героиней духовного пути.

Еще более интересную и неожиданную трансформацию сюжета о блудной дочери мы обнаруживаем в рассказе «Река Потудань» (1936), где присутствует традиционный набор сюжетных элементов: фигура вдового старика-отца, мотив ухода из отчего дома, мотивы смерти и возвращения, но сюжетная функция дочери разделена здесь между двумя персонажами — Любой, которая, как следует из содержания рассказа, могла стать дочерью старика Фирсова, когда-то сватавшегося к ее матери, и Никитой.