Женщина модерна. Гендер в русской культуре 1890–1930-х годов

В рассказе имеет место частичная инверсия традиционных гендерных ролей. Так, Люба показана вовлеченной в «общественно-производственную деятельность», которая занимает все ее время. На следующее после свадьбы утро она уходит на работу, а Никита остается дома и занимается домашним хозяйством. Герой на протяжении всего рассказа разводит или поддерживает огонь в железной печке, т. е. выполняет женскую роль хранительницы домашнего очага. С образом Никиты связан мотив блуждания: он, как и заглавная героиня рассказа «Фро», бесцельно ходит по окрестностям города, стараясь заглушить в себе тоску по любимому человеку. В соответствии с таким закреплением за персонажами сюжетных функций мотив «увоза» девушки из родительского дома тоже инвертируется: в рассказе Люба, наняв извозчика, увозит к себе больного Никиту. По замечанию Е. А. Яблокова, манере Платонова свойственно «смешение мужских и женских ролей, травестия гендерных функций»[1213]. Именно гендерные метаморфозы рассказа в сочетании с элементами рассматриваемой сюжетной модели позволяют говорить о присутствии в этом тексте «женского» варианта архетипического сюжета.

В этом произведении так же, как и в рассмотренных выше, история блудной дочери проходит в своем развитии четыре стадии. Событие ухода растягивается во времени: в нарративную ткань рассказа включаются фабульные детали, репрезентирующие постепенное отчуждение Никиты и Любы от отца. Устремленность героев к семейной жизни, к продолжению рода мотивирована в рассказе, как и в предыдущих рассмотренных нами произведениях, законом природы: «На глазах старого столяра жизнь повторялась уже по второму или третьему своему кругу. Понимать это можно, а изменить пожалуй что нельзя…»[1214] Неслучайно символом половой любви в рассказе является река Потудань. Весеннее освобождение реки ото льда с самого начала отождествляется героями с началом их семейной жизни.

Кризисной стадией в развитии сюжета о блудной дочери становится уход Никиты в слободу Кантемировку, где он оказывается в наемниках у базарного сторожа и убирает отхожие места, питаясь объедками. Так в повествование вводятся аллюзии евангельской притчи о блудном сыне, который, работая наемником, пасет свиней и разделяет с ними трапезу. Возникают мотивы нечистот, забвения, цикличности, создающие хронотоп «страны далече». В тот же семантический локус попадают слова случайно встретившего Никиту отца: «А мы думали, ты покойник давно…»[1215], которые звучат как перифраз евангельской цитаты: «…ибо этот сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся» (Лк. 15: 24).

Мотив возвращения к отцу предстает в рассказе в инвертированной форме: исхудавший отец приходит и припадает к сыну. В эпизоде встречи травестируется сама модель возвращения блудного сына к отцу, что достигается «туалетным» антуражем сцены: отец встречает Никиту, выйдя на порог уборной с пустым мешком под мышкой. Мешок — деталь, хотя и оправданная логикой повествования (отец приехал на базар за крупой), не лишен вместе с тем особого художественного значения. Он отсылает к сюжету картинок в доме Самсона Вырина, на первой из которых блудный сын принимает из рук отца полный мешок. В платоновском тексте мешок пуст и находится он в руках отца, а не сына, как это следовало бы из логики евангельской притчи, что навевает ассоциации с лермонтовской «Думой» («Насмешкой горькою обманутого сына / Над промотавшимся отцом». — 1838). Художественный смысл их может лежать как в политическом поле[1216], так и в идейном пространстве пушкинской повести с ее далеко не однозначным образом спившегося, а в духовном смысле — промотавшегося отца.

Образ промотавшегося отца возникает в рассказе «Река Потудань» не на пустом месте. Старик Фирсов «думал втайне, что и сам бы мог вполне жениться на этой девушке Любе, раз на матери ее постеснялся, но стыдно как-то и нет в доме достатка, чтобы побаловать, привлечь к себе подобную молодую девицу»[1217]. Эта деталь фактически приравнивает родителя к сыну, стирая между ними онтологическую границу, лежащую в основе федоровской идеи культа отца. Своего рода демифологизация образа отца обнаруживается и в «Техническом романе», и в рассказе «Фро», где в ряде деталей подчеркивается, что духовные притязания Нефеда Степановича не выходят за рамки паровозной сферы: «…он любил быть с дочерью или с другим человеком, когда паровоз не занимал его сердца и ума»[1218].