Женщина модерна. Гендер в русской культуре 1890–1930-х годов

Интерес к философскому осмыслению женского начала, который стал одной из визитных карточек религиозно-философского ренессанса в России, был обусловлен суммой разнообразных причин: от социально-экономических и демографических изменений в российском обществе до влияния западноевропейской философской мысли. Цель нашей статьи состоит в том, чтобы привлечь внимание к одному из факторов, под влиянием которых создавались образы женственности в культуре Серебряного века, — а именно к дискурсу международных отношений, который включал в себя репрезентации отношений России со странами Запада.

Для этого мы используем материал двух периодов отечественной истории — Первой мировой войны и холодной войны, — которые значительно отличаются друг от друга по многим параметрам, однако имеют общую черту. Это было время, когда Россия определяла себя через противопоставление Западу в условиях конфронтации с западными державами: с Германией в начале прошлого столетия и с США — в его середине[1377]. Заметную роль в этом противопоставлении играло контрастирование маскулинностей «своих» и «чужих». Репрезентации германской и американской маскулинности мы проанализируем на источниках, которые были направлены на массовую аудиторию (и тем самым выполняли в немалой степени функцию орудия пропаганды), а именно на материалах философской публицистики периода Великой войны и советского кинематографа холодной войны.

Методология

Но вначале охарактеризуем используемые методологические подходы. Прежде всего, это концепция онтологической безопасности. Как подчеркивает Дж. Митцен, онтологическая безопасность представляет собой безопасность не тела, но самости, т. е. представлений субъекта (индивидуального или коллективного) о том, кем этот субъект является, — что оказывает влияние на его поведение[1378]. Онтологическая безопасность — это базовая потребность, не менее значимая, чем физическая безопасность[1379].

Далее, это концепция границ Ф. Барта. Сами содержательные компоненты культуры в значительной степени определяются необходимостью установления границ между сообществами, которые, в свою очередь, выступают обязательным компонентом коллективной идентичности. Границы создаются при помощи диакритиков (или «символических пограничников») — элементов культуры, отбираемых самими членами группы для подчеркивания своих отличий от окружающих[1380]. К «символическим пограничникам» можно отнести одежду, формы хозяйствования, язык, стиль жизни, обычаи, традиции и т. д.

Наконец, мы привлекаем положения гендерной теории. Н. Юваль-Дэвис обратила внимание на то, что гендерные маркеры также можно интерпретировать в качестве «символических пограничников», маркеров включения и исключения, принимающих участие в формировании коллективной идентичности путем отделения одного сообщества от другого[1381]. Эффективность гендерных маркеров определяется тремя важнейшими свойствами гендера. Прежде всего, способностью выступать в роли дифференцирующего признака, который используется в проведении символических границ между «своими» и «чужими». При этом стереотипные представления о качествах мужчин и женщин легко соотносятся с личным опытом человека и способствуют восприятию этих границ как едва ли не самых очевидных, а потому легитимных. Вторым свойством можно назвать апелляцию гендерного дискурса к природным свойствам человека, каковыми в традиционной картине мира воспринимаются половые различия, что также выступает одним из способов эссенциализации отличий «своих» от «чужих». Третьим свойством оказывается использование иерархических отношений между полами и внутри полов в качестве своеобразной матрицы, легитимирующей иные виды социального неравенства; именно благодаря вовлечению гендерного дискурса во властные отношения он становится неотъемлемой частью любого военного конфликта[1382], и в военной пропаганде образам маскулинности принадлежит особое место.

Германская маскулинность в философской публицистике Первой мировой войны