Женщина модерна. Гендер в русской культуре 1890–1930-х годов

Я лично представляю собой бесконечную путаницу и хаос всех желаний и потребностей, как мужчин, так и женщин. И (надо поставить в заслугу) страшно презираю последних за их глупость и бессилие выйти из-под власти мужчин и перестать быть рабынями, за что-то специфически женское (запись от 15 декабря 1933 года)[1541];

Для женщины важна очень наружность, все они до пошлости одинаковы в своем желании нравиться, любить и быть любимой. Это нельзя осуждать, потому что это естественно. Я подобных вещей делать не могу, если б даже было бы желание, я уродлива и слишком самолюбива и горда, чтоб получать отказы и насмешки (6 апреля 1935 года)[1542].

Впрочем, сопоставление себя и «правильных» женщин, вызывая бурную эмоциональную реакцию, одновременно приводит Нину к мысли, что можно обсуждать и осуждать не только свое несоответствие этой модели фемининности, но и саму модель, и пытаться найти для себя другую, более подходящую.

В качестве последней в дневнике рассматривается, например, модель «мальчиковой» девочки, пацанки, которая соотносится с довольно распространенной в годы революции и Гражданской войны практикой «революционного трансвестизма»[1543], порождавшей тип асексуальной женщины-товарища, братишки, запечатленный, например, в образах Ольги Зотовой из рассказа А. Н. Толстого «Гадюка» (1928), женщины-комиссара из «Оптимистической трагедии» (1932) Вс. В. Вишневского или Вавиловой из рассказа «В городе Бердичеве» (1934) В. С. Гроссмана. В 1930-е годы этот тип женственности трансформировался в образ девушки-спортсменки, физкультурницы, занимающейся военизированными видами спорта. Подобных мужественных и крепких девушек можно было постоянно видеть на физкультурных парадах, на плакатах и журнальных обложках того времени. «Такие черты, как выносливость, физическая сила, ловкость, упорство, стойкость, героизм также сближали этот тип женственности со сферой мужского», — отмечает историк Ольга Никонова[1544].

В дневнике Нины Луговской нет практически никаких свидетельств о том, что она читала названные выше тексты и другую актуальную советскую литературу или вдохновлялась образцами визуальной пропаганды, но подобный тип трансвестийной фемининности она тоже примеряет на себя, хотя в ее представлении акценты расставлены несколько иначе: речь идет не о героизме и патриотизме, а о протесте и вызове. В той же записи, где описывались «милашка» Муся и «роковая женщина» Ира, упоминается и третья подруга — Ксения:

Странные узы связывают нас с Ксюшей — одно горячее желание бузы, веселых выходок и любви к физкультуре. Обе мы бесшабашны, дерзки и грубы, часто ругаем власть и задираем прохожих. ‹…› Обе мы безнадежно и глупо хотели бы стать мальчишками и завидуем каждому их движению: она — их физическому превосходству, я — еще вдобавок и умственному, поэтому больше страдаю. Обе мы не любим кокетства с ребятами и выходки иных девочек по отношению к ним не терпим[1545].

Надо отметить, однако, что модель «девочки-пацанки», казалось бы, новая и освобождающая, описывается в дневнике Нины прежде всего как инструментальная: виртуальная маскулинизация — это попытка получить привилегии, положенные мальчикам, и избавиться от приписываемых девочке обязанностей, называемых добродетелями: