Женщина модерна. Гендер в русской культуре 1890–1930-х годов

Перед отъездом из дома я задержалась на минуту перед зеркалом. ‹…› Передо мной была высокая, стройная женщина, затянутая в блестящий золотистый шелк, плотно облегавший гибкие линии тела… «Саломея», — произнесла я, усмехнувшись своему отражению[1714];

Затем она надела синее школьное платье с черным фартуком и посмотрела в зеркало: «Ничего. Ровный, прямой нос и такие безмятежные глаза. О, больше, чем ничего»[1715], [1716].

Среди завершений сюжетной линии в латвийских женских романах инициации 1920–1930-х годов преобладает сюжет неудачи: теоретические построения идеальной женской судьбы не выдерживают испытания реальностью (исключением является лишь роман Балоде). Героиням не удается реализовать себя на желаемом профессиональном поприще и обрести финансовую самостоятельность. Они либо остаются одинокими, готовыми к последнему отчаянному шагу — к суициду (героиня Тасовой), либо признают, что наилучшей для них является традиционная роль жены и матери (героини Аренс, Ниедре, Казаровой): «Единственное естественное призвание женщины — быть прежде всего матерью и женой. И горе той, которая невольно или сознательно уклоняется от этого прямого назначения! Она обрекает себя на неизбежные муки… От них не спасут ни наука, ни искусство, ни работа на каком бы то ни было поприще», — говорит героиня Аренс[1717]. Героиня Ниедре отказывается от обеспеченной жизни в городе и возвращается в деревню к мужу-механику и сыну. В романе Казаровой, написанном уже ближе к концу 1930-х, героиня без внутренних метаний принимает женское предназначение, которое она считает традиционным, и следует ему вопреки страшной исторической трагедии. В ситуации революции, Гражданской войны, вынужденной эмиграции она — восемнадцатилетняя молодая учительница, не снимающая форменное платье гимназистки, — остается единственной хранительницей родового поместья и видит себя глазами влюбленного в нее мужчины: «Ваше назначение жить, быть любимой и давать счастье другому, а не заниматься такой ерундой, как эти тетрадки»[1718].

Результатом женской инициации становится осознание собственной невозможности вписаться в современный социум, который по-прежнему остается миром мужчин, в котором женщина обречена на полное одиночество. И в этом кроется причина ее неудач. У инициируемой женщины (в отличие от инициируемого мужчины) нет наставника, нет поддержки со стороны семьи, близких ей людей:

Почему нас в гимназии, в семье держат так далеко от действительности? Дома считают нужным, чтобы мы до седых волос верили в магическое свойство аиста. ‹…› И мы в юности, в самую страшную и опасную пору, беззащитны — у нас тогда нет опоры, опыта, и те, которые должны были нас защищать, не защищают нас, и мы гибнем[1719].

Мать не авторитетна: ее либо нет, либо она материально зависима от дочери, либо ее жизнь — антиобразец: «Жизнь ее матери — рабство, унижения, тяжелый крест. ‹…› Вот тебе и брак, вот тебе и выходи замуж! Нет, нет, с меня довольно, что моя мамаша замужем»[1720]. Роль наставницы не выполняет и подруга героини, для которой свобода проявляется в виде бесконечной и беспроблемной смены сексуальных партнеров: «Ты переживаешь все слишком глубоко, всем нутром. Я буду жить, как мне нравится, любить кого захочу и сколько захочу»[1721].

Важное место в разбираемых женских романах занимает критика системы образования — гимназический курс также не способствует познанию реальной жизни: