Женщина с пятью паспортами. Повесть об удивительной судьбе

«Что я могу для вас сделать?» – спросил он предупредительно. Колеблясь, я ответила ему, что мы недавно поженились и что мой муж определён на такую службу, которая с большой степенью вероятности очень скоро сделает меня вдовой. Кроме того, это назначение ни в коей мере не соответствует его обучению и способностям. «Нельзя ли здесь что-нибудь сделать?» – спросила я.

Он удивленно посмотрел на меня и ответил: «Не знаю, ясно ли вам, что вы первая жена, которая пришла сюда, чтобы просить перевода своего мужа?» – «Я едва ли надеялась, что буду выслушана, но хотела по крайней мере попытаться это сделать», – сказала я, омраченно добавив, что, разумеется, мой муж ничего не знает о моем намерении. Тут он улыбнулся и сказал, что посмотрит документы Павла: результат я узнаю позже.

После полудня мы уехали в Канштат. Прошло несколько дней, и вот раздался телефонный звонок из другого города – к телефону попросили меня: «Ваш муж переведён связным офицером в испанскую дивизию, к моему сожалению, это тоже, правда, не гарантия жизни. Вы с этим согласны?» – «Это назначение подходит ему намного больше», – сказала я благодарно и решила не испытывать больше судьбу.

Позднее мне никак не удалось узнать, что стало с моим офицером из верховного командования вермахта, я могла лишь надеяться, что ему удалось избежать смерти во время массовых убийств после 20 июля 1944 года, когда многие распрощались с жизнью. Не было больше никого, кого бы я могла об этом спросить.

Но вот ничто больше не могло отменить тот факт, что Павлу нужно было отправляться на русский фронт. Подаренное нам короткое «время висельника» истекло, а конца войны не было видно.

Последние дни пролетели молниеносно; мы нанесли короткий визит в Кёнигсварт; затем я проводила Павла в Берлин, где мы попрощались.

На обратном пути к нашей квартире, где меня ждала Мисси, я заблудилась; лишь много позже мне стало ясно, что я не соображала, куда шла; люди и улицы растворялись, как в тумане. Была глубокая ночь, когда я наконец пришла домой.

Я возвратилась в Богемию, на этот раз одна. Официально моим заданием было вместо Павла взять на себя управление его имениями. Это было связано со многими поездками и освобождало меня от работы где-нибудь на фабрике или ещё от какой-либо подобной деятельности для фронта.

Многочасовое сидение или стояние в затемнённых поездах приводило часто к необычным разговорам, часто даже очень доверительным между совсем чужими людьми, которые никогда больше не увидят друг друга. Всякого упоминания политики, конечно, тщательно избегали.

Поезд вёз меня на юг. Напротив меня сидел солдат, который предложил мне сигареты и шоколад, а я поделила с ним свои бутерброды. Вскоре он начал рассказывать о своих военных впечатлениях и о своём ужасе, пережитом при отступлении из Франции. От Парижа до Бордо дороги были забиты колоннами беженцев, перемешанными с частями так же бегущей французской армии. Преследующие танки давили всё, что попадалось им на пути.

Он проезжал мимо одной застрявшей нагруженной сеном крестьянской телеги. Высоко наверху лежали маленькие дети, их белокурые волосы развевались на ветру. Поравнявшись с ними, он увидел, что они, все трое, были мертвы: «Три таких маленьких крошки, совсем одни в этой сутолоке. Я не смогу этого никогда забыть».

Теперь он был переведён в Польшу. Я заметила участливо: «Но ведь там должно быть ещё ужаснее». – «О, нет, – отвечал он, – французы, они, как мы, но поляки – это нечто совсем другое». Он имел в виду, что они «недочеловеки»; он, по-видимому, уже не мог думать самостоятельно и критично, полностью попав под влияние гитлеровской пропаганды.

12

Когда я вспоминаю о войне, мне кажется, как будто бы всё время была зима или мрак – распутица с мокрым, хлипким снегом, грязь и холод, куда ни глянь. Я совершала бесконечные поездки с разрушенных, туннелеобразных тёмных вокзалов, чьи решетчатые крыши зияли выбитыми стёклами. Остановившиеся или разбитые часы, никаких носильщиков, никаких тележек со съестным или предметами первой необходимости в дорогу, никаких прилавков с книгами или газетами. Даже плакаты «Kohlenklau» – изображение гномика, который с хитрой гримасой тащит свой украденный мешок с углём, – свисали, разорванные, со стен, и никто их уже давно не обновлял.

Грустные, оторванные от дома, потерявшие корни люди, толпившиеся на перронах, превратились в одну тёмную человеческую массу, которая пробиралась к своей цели сквозь лес плакатов, лозунгов и призывов, расклеенных повсюду и кричавших большими словно кровью написанными буквами: «Колеса катятся для победы!» – «Фюрер приказал – мы следуем за ним!» Въезжал поезд, и отчаявшаяся толпа пыталась взять его штурмом. Кто был внутри поезда, сидели в затемнённых переполненных купе и едва ли могли выглянуть в окно, в чёрную ночь.