Женщина с пятью паспортами. Повесть об удивительной судьбе

Подобные же драмы разыгрывались между Куртом и Лизетт, которые, впрочем, жили в большом согласии; лишь когда они должны были упаковывать вещи для нас, начинался спор: кому принадлежит чемодан? Кому наволочка? Они свирепо смотрели друг на друга и шипели нехорошие слова. Лучше всего было не вмешиваться.

Танхофер управлял делами, имея перед собой гигантское количество различных папок, уложенных аккуратными стопками, – ревностный хранитель того, что он называл «usus» (обычай) и на что он с вежливой определённостью ссылался, когда я приходила к нему с какой-нибудь новой идеей.

То, что секретарь глубочайше был предан семье, не подлежало сомнению; для него верность была источником собственного достоинства и гордости. Он хранил музей и коллекции и писал ответы на витиеватом канцелярском немецком с художественно исполненными буквами, отвечая на столь же изощренно составленные бумаги о рождениях, женитьбах и смертях в других «княжеских» домах. Вероятно, никто и никогда не заглядывал в эти архаические документы, кроме придворного секретаря, который принимал их.

Если Танхофер писал Павлу, то его письма были написаны такими же замысловатыми буквами в знак высочайшего уважения; заканчивались они обычно предложением, которое напоминало нечто подобное: «Я валяюсь в пыли, оставленной Вашим Сиятельством». Павел, смеясь, говорил, что однажды Танхофера найдут повесившимся в парке на дереве с табличкой на груди: «Из любви к господам».

Как близка к действительности была эта шутка!

Ещё раньше, когда Меттернихи в основном жили на Рейне, Кёнигсварт был тесно связан с их другими владениями; со временем это поместье стало их любимым.

Прадедушка Павла, канцлер князь Клеменс Лотар Меттерних, около 1800 года перестроил здание в полном соответствии со своим безукоризненным вкусом и превратил его в привлекательный сельский дом в стиле того времени. Со временем всё разрослось и оформилось в единое целое. Парк, казалось, сливался с домом. Всё было тщательно спланировано, но не без доли стихийности, не без ощущения случайности, непреднамеренности. Равновесие было столь совершенно, что если бы было срублено какое-нибудь дерево или перевешена картина, то оно было бы нарушено.

Дом в виде подковы окружал широкий обрамлённый цветущим кустарником двор, в центре которого – три ступеньки вверх – находился фонтан. С парадной стороны широкая ниспадающая лужайка вела к пруду. В южном флигеле находились комнаты для гостей, окна которых выходили в сад и далее – до теннисной площадки. Все так называемые парадные комнаты находились на втором этаже, по обе стороны большого Среднего зала, с широкими балконами на фасаде и на задней стороне дома. Зал, несмотря на большие размеры – статуи Кановы казались поэтому уменьшенными, – был устроен так уютно, что им часто пользовались. Огромные букеты цветов оживляли его в течение всего года.

Столовая рядом вела в церковь и в музей с большой библиотекой канцлера и его интереснейшими коллекциями. Его сын приобрёл письменный стол Александра Дюма, его неопубликованный роман, который был свернут рулоном вокруг деревянной палки. Внешняя оболочка была потом полакирована. Это представляло собой пример терпения даже в том неторопливом столетии, когда поезда ещё едва ли могли перегнать лошадь.

Последующие поколения отдавали в музей те предметы, что им не слишком нравились, а оттуда брали себе что-нибудь из мебели или ещё какие-нибудь вещи, пришедшиеся по вкусу.

На хорах в церкви висели три картины Бернхарда Штригеля. Незадолго до конца войны я решила их снять, имея целью куда-нибудь переправить, чтобы надёжно сохранить, как вдруг мой отец заметил самым неподходящим образом, что забирать предметы, посвящённые церкви, нехорошо, что это приносит несчастье. Так как я не хотела испытывать судьбу, то с сожалением повесила их снова на прежнее место.

В праздничные дни старый дворцовый священник надевал облачение, сшитое из парадного костюма канцлера, в котором тот был изображён на портрете Лоуренса.

Комната, которой мы больше всего пользовались, находилась в юго-западном углу и называлась Красной гостиной. Прелестный портрет Антуанетты Лейкам, второй жены канцлера, в рост, кисти Эндера висел над камином. Моя свекровь подарила мне шаль цвета красной киновари и пряжки от золотого пояса, которые изображены на картине. Все гостиные в одном направлении замыкались на этой гостиной, а все спальни – на моей маленькой рабочей комнате в другом. Так, дом мог всегда приспособиться к числу присутствующих в нём, и никто никогда не чувствовал себя подавленным его величиной.