Женщина в белом

Добрая миссис Вэзи, которую мы в последнее время так часто не замечали или забывали о ней вовсе, стала невинной причиной нашего расстройства этим печальным утром. Она уже несколько месяцев втайне от всех вязала теплую шаль для своей дорогой воспитанницы – чудесная и столь неожиданная для женщины ее лет и привычек работа! Подарок был вручен нынешним утром, и, когда любящий старый друг и хранитель ее детства, лишенного материнской заботы и любви, с гордостью накинула шаль на ее плечи, бедная, отзывчивая Лора окончательно утратила самообладание. Не успела я успокоить их обеих и вытереть собственные слезы, как за мной прислал мистер Фэрли, пожелавший оказать мне честь подробнейшим изложением мер, которые необходимо принять, дабы охранить его покой в день свадьбы.

«Дорогая Лора» получит от него подарок – плохонький перстенек, украшенный вместо драгоценного камня волосами ее любезного дядюшки и бездушной надписью на французском языке на внутренней стороне перстня о вечной дружбе и прочих соответствующих случаю чувствах. «Дорогая Лора» должна получить эту нежную дань из моих рук немедленно, дабы она успела оправиться от волнения, которое произведет на нее сей дар, прежде чем предстанет перед мистером Фэрли. «Дорогая Лора» должна нанести ему краткий визит вечером и, ради бога, не устраивать сцен. «Дорогая Лора» должна посетить его еще раз на следующее утро в своем подвенечном платье и опять-таки, ради бога, не устраивать сцен. «Дорогая Лора» должна явиться к нему снова, в третий раз, перед самым отъездом, но не мучить его упоминанием о том, на какой час назначен отъезд, и главное – не проливать слез; «ради сострадания, ради всей любви и родственной привязанности, ради такой восхитительной и такой желанной сердцу сдержанности, дорогая Мэриан, пусть не будет слез». Я была чрезвычайно раздражена этой эгоистической чепухой, высказанной в такую тягостную минуту, и, наверное, ошеломила бы мистера Фэрли одной из самых жестоких истин, которые ему когда-либо доводилось слышать, если бы приезд мистера Арнольда из Полсдина не призвал меня вниз к новым обязанностям гостеприимной хозяйки.

Остаток дня не поддается описанию. Думаю, никто в доме не мог бы объяснить толком, как прошел этот день. В череде разных мелких происшествий, в суматохе и полнейшей неразберихе, царившей в доме, все сбивались с ног. То и дело прибывали платья, о которых позабыли раньше, то и дело чемоданы упаковывали, распаковывали и снова упаковывали, присылались подарки от друзей, близких и далеких, знатных и простых, которые надо было принять. Все в доме суетились понапрасну, с лихорадочным трепетом ожидая завтрашнего дня. Сэр Персиваль был особенно взволнован и не мог усидеть на месте ни минуты. Отрывистый, сухой кашель беспокоил его больше обычного. Весь день он то выбегал из дома, то снова возвращался; он вдруг сделался излишне любопытным, отчего останавливал для расспросов даже совершенно посторонних людей, являвшихся с различными поручениями. Прибавьте к этому неотступную мысль, тревожившую Лору и меня, мысль о том, что на следующий день нам предстоит расстаться, и не покидавшее нас опасение, о котором мы обе молчали, опасение, что этот прискорбный брак может стать роковой ошибкой ее жизни и неизбывной печалью моей. Впервые за время нашего тесного и исполненного радостью общения мы избегали смотреть друг другу в глаза и весь вечер, по обоюдному согласию, удерживались от разговоров наедине. Не могу останавливаться на этом подробно. Какие бы несчастья ни были уготованы мне в будущем, я всегда буду считать двадцать первое декабря самым безрадостным, самым горьким днем моей жизни.

Я пишу эти строки в одиночестве моей комнаты, далеко за полночь, только что вернувшись из комнаты Лоры, куда я ходила, дабы украдкой взглянуть, как она спит в своей прелестной маленькой белой кроватке, в которой спала с детства.