Женщина в белом

Что же касается мистера Фэрли, то, полагаю, меня не обвинят в несправедливости по отношению к нему, если я скажу, что он был чрезвычайно доволен отъезду нас, женщин, из его дома. Мысль о том, что он может скучать по племяннице, представляется мне нелепой – в прежние времена он, бывало, месяцами не выказывал желания увидеться с ней, а что до меня и миссис Вэзи, то его слова, будто наш отъезд разбивает ему сердце, я считаю равнозначным признанию, что он втайне радуется, избавившись от нас. Его последняя прихоть заставила нанять его двух фотографов, дабы те беспрерывно снимали сокровища и диковинки из его коллекции. Полный комплект дагеротипов будет подарен Механическому институту в Карлайле. Дагеротипы будут наклеены на лучший картон, и под ними будут претенциозные надписи красными чернилами: «„Мадонна с Младенцем“ Рафаэля. Из собрания Фредерика Фэрли, эсквайра», «Медная монета времен Тиглатпаласара[2]. Из собрания Фредерика Фэрли, эсквайра», «Уникальная гравюра Рембрандта, известная в Европе под названием „Помарка“ из-за помарки, сделанной гравировщиком в одном ее углу, которой нет в других копиях. Оценена в триста гиней. Из собрания Фредерика Ферли, эсквайра». Несколько дюжин таких дагеротипов с подписями были готовы, когда я уезжала из Камберленда, осталось сделать еще несколько сотен. Погрузившись в это новое развлечение с головой, мистер Фэрли будет счастлив в течение многих месяцев, а два несчастных фотографа разделят мученическую участь, которую до сих пор претерпевал один лишь камердинер мистера Фэрли.

Вот и все, что я могу сказать о людях и событиях, запомнившихся мне больше всего. Что же сказать мне теперь о той, кто занимает главное место в моем сердце? Мысль о Лоре ни на минуту не покидала меня, пока я писала эти строки. Что могу я вспомнить о ней за прошедшие шесть месяцев, прежде чем закрою свой дневник на ночь?

Я могу руководствоваться только ее письмами, однако в самом главном, о чем я снова и снова спрашивала ее, эти письма оставляют меня в неведении.

Ласков ли с ней сэр Персиваль? Счастливее ли она теперь, чем была в день ее свадьбы, когда мы расстались с ней? Во всех своих письмах я задавала ей эти два вопроса то прямо, то косвенно, сформулировав их то так, то этак, и все они оставались без ответа, или же она делала вид, что эти вопросы относятся только к состоянию ее здоровья. Снова и снова Лора уверяла меня, что совершенно здорова, что путешествие идет ей на пользу, что впервые она переносит зиму, ни разу не простудившись, но нигде не говорит она ясно, примирилась ли она со своим браком и может ли вспоминать о двадцать втором декабря без чувства раскаяния и горького сожаления. Имя мужа лишь мельком упоминается в ее письмах, как если бы она писала о каком-то друге, путешествующем с ними, который взял на себя все дорожные хлопоты: «Сэр Персиваль назначил наш отъезд на такое-то число», «Сэр Персиваль решил, что мы поедем по такой-то дороге». Иногда она называет его просто «Персиваль», но очень редко – в девяти из десяти случаев она прибавляет к его имени титул.

Я не нахожу, чтобы его привычки и взгляды хоть в малейшей степени изменили ее. Обычное нравственное перерождение, которое неосознанно происходит в душе любой молодой, чистой, восприимчивой девушки после замужества, кажется, вовсе не коснулось Лоры. Свои мысли и впечатления от увиденных ею чудес она описывает точно так, как описывала бы их кому-нибудь другому, если бы с ней путешествовала я, а не ее муж. Я не замечаю ни малейшего признака их привязанности друг к другу. Даже когда Лора, оставляя свое путешествие в стороне, начинает рассуждать о том, что ее ожидает по возвращении в Англию, она пишет только о своем будущем со мной, ее сестрой, словно забывая об уготованном ей будущем в роли жены сэра Персиваля. При всем том в ее письмах нет и намека на жалобу, из которой я могла бы понять, что она несчастна в браке. Впечатление, сложившееся из нашей переписки, слава богу, не приводит меня к такому печальному выводу. Когда посредством писем я пытаюсь разглядеть в Лоре не только мою сестру, но жену сэра Персиваля, я вижу в ней лишь грустное оцепенение и неизменное холодное равнодушие к своей новой роли. Другими словами, последние полгода мне писала Лора Фэрли, а не леди Глайд.

То же странное молчание, которое Лора хранит относительно характера и поведения собственного мужа, я нахожу и в ее последних письмах, где упоминается имя ближайшего друга ее мужа графа Фоско, – о нем она тоже не высказывает своего суждения.