Женщина в белом

– Коль скоро мы снова вместе, Мэриан, – сказала она, – нам будет радостнее и легче общаться друг с другом, если мы примем мою замужнюю жизнь такой, какая она есть, и будем думать и говорить о ней как можно меньше. О себе, моя дорогая, я рассказала бы тебе все-все, – продолжала она, нервно расстегивая и застегивая мой пояс, – если бы мои признания могли бы этим и ограничиться. Но ведь они не могут – мне пришлось бы говорить не только о себе, но и о моем муже, а теперь, когда я замужем за ним, думаю, этих разговоров лучше избегать – ради него, ради нас и меня самой. И дело не в том, что они могли бы огорчить тебя или меня, ни за что на свете я не хочу, чтобы ты так думала. Но мне так хочется чувствовать себя совсем счастливой, ведь теперь ты снова со мной; мне хочется, чтобы и ты была счастлива… – Она неожиданно замолчала и оглядела мою гостиную, в которой мы расположились. – Ах! – воскликнула она, всплеснув руками с веселой улыбкой узнавания. – Вот и еще один старый друг! Твоя этажерка для книг, Мэриан, – твоя милая, видавшая виды старая лакированная этажерка, – как я рада, что ты привезла ее из Лиммериджа! И этот ужасный и такой тяжелый мужской зонт, без которого ты никогда не выходишь из дому в дождь! Но главное – твое дорогое, смуглое, умное цыганское личико, глядящее на меня, как, бывало, прежде! Здесь я словно снова дома. Как бы сделать так, чтобы эта комната еще больше напоминала наш дом? Я перевешу портрет моего отца из моей гостиной в твою и буду хранить здесь все мои маленькие драгоценности из Лиммериджа – и каждый день по многу часов мы будем проводить в этих четырех дружественных стенах. О Мэриан, – сказала она, садясь вдруг на скамеечку у моих ног и пристально глядя мне в лицо, – дай мне слово, что ты никогда не выйдешь замуж и не покинешь меня! С моей стороны очень эгоистично говорить так, но тебе лучше оставаться незамужней женщиной, если только… если только ты не полюбишь очень сильно своего будущего мужа… но ведь ты никогда никого не полюбишь сильнее, чем меня, правда? – Она опять замолчала, скрестила мои руки на моих коленях и положила на них свою голову. – Много ли в последнее время ты писала и получала писем? – спросила она тихо, внезапно изменившимся голосом. Я поняла, что означал этот вопрос, но сочла своим долгом не поощрять дальнейшие разговоры на эту тему. – Получала ли ты от него весточку? – продолжила она, поцеловав мои руки, дабы вымолить у меня прощение за прямой вопрос, на который она только что отважилась. – Он здоров и счастлив и продолжает работать? Оправился ли он… и… забыл ли меня?

Ей не следовало бы задавать этих вопросов. Ей следовало бы помнить о собственном решении, которое она приняла в то утро, когда сэр Персиваль принудил ее не расторгать помолвки с ним и когда она на веки вечные отдала в мои руки альбом с рисунками Хартрайта. Но, увы, где те непогрешимые представители рода человеческого, которые при любых обстоятельствах остаются верны собственным решениям, никогда не отступаясь и не изменяя им? Где та женщина, которая может навсегда вырвать из своего сердца образ, запечатленный в нем истинной любовью? Книги говорят нам, что подобные сверхъестественные существа есть на земле, но что подсказывает нам наш собственный опыт на этот счет?

Я не пыталась увещевать ее то ли потому, что меня искренне тронуло ее бесстрашное чистосердечие, открывшее мне то, что иные женщины постарались бы утаить даже от самых близких подруг своих, то ли потому, что в глубине сердца я чувствовала, будь я на ее месте, я задала бы те же вопросы и так же бы беспокоилась о любимом. Я могла лишь честно ответить, что не писала ему и не получала от него писем в последнее время, а затем перевела разговор на менее опасные темы.

Многое огорчило меня в нашем разговоре – нашем первом задушевном разговоре со дня ее приезда. Перемена, происшедшая в наших отношениях после ее замужества и поставившая между нами запретную тему, впервые за всю нашу жизнь; печальная уверенность в отсутствии всяческих теплых чувств и взаимного расположения между ней и ее мужем, в чем убеждает меня ее нежелание говорить об этом; грустное открытие, что болезненная привязанность (какой бы невинной и безвредной она ни была) все еще живет в ее сердце, глубоко пустив в нем корни, – все это могло бы опечалить даже тех, кто не любил ее так нежно и не сочувствовал ей так горячо, как я.

Есть только одно утешение, которое должно было бы успокоить меня, но которое, однако, не успокаивает. Вся прелесть и кротость характера Лоры, вся откровенность и любящая нежность ее натуры, все ее женское очарование, которое делало ее любимицей и отрадой всех, кто когда-либо оказывался рядом с ней, вернулись ко мне вместе с ее возвращением. То и дело я начинаю сомневаться во всех остальных моих впечатлениях, но в этом последнем, самом лучшем и счастливом, я убеждаюсь все больше и больше с каждым часом.