На туалетном столике замечаю деньги, две-три стопки монет и мятые купюры – по пять и десять фунтов, всего около пятидесяти. Вспоминаю о маминой шкатулке: Миа ее взять не могла. Но тогда кто? Патрик?
– Что ты здесь делаешь?
Оборачиваюсь на голос дочери: скрестив на груди руки, она смотрит сердито, с подозрением, но при всей подростковой агрессивности выглядит бледной и изможденной. Глаза покраснели. Похоже, как я, плохо спит и грызет ногти.
– Собирала белье в стирку и увидела… – киваю на туалетный столик. Миа протискивается мимо меня и запихивает купюры в карман. – Откуда они у тебя?
– Тебе-то что за дело?
– Хочу понять, откуда у моей пятнадцатилетней дочери развелось столько денег, если точно знаю: я их ей не давала.
– Другие дали, – говорит она со смешком. – Думаешь, я их стырила? Думаешь, рылась в твоей сумке?
– Не думаю. Я спросила, где ты их взяла. Хочу понять, что происходит. После истории с Джо…
При упоминании о брате Миа вздрагивает и бормочет что-то неразборчивое.
– Что? – переспрашиваю, не разобрав слов.
– Мне дал их папа.
Патрик знал и о деньгах, пропавших из моего кошелька, и об исчезновении маминой шкатулки, и что меня волнует вопрос, откуда у Миа столько новых нарядов, но при этом скрыл, что сам дает ей деньги.
– Почему? – шепчу я еле слышно.
– Как почему? Папа обо мне заботится.
На самом деле я пытаюсь понять, почему он ни слова не сказал мне. Почему, если Патрик так сердится при моем появлении с пакетами из супермаркета и утверждает, что мы на мели, даже не упомянул о деньгах, которые дает Миа?
Пряча глаза, она накрывает ладонью стопку монет. Кладу сверху свою руку, дочь вырывается.
– Не могла бы ты уйти? – бормочет она.
На площадке лестницы я решаю сделать еще одну попытку, но Миа уже захлопнула дверь.
С тех пор как приезжал оценщик, в подвал я больше не спускалась. Не знаю, был ли там Патрик. Не спрашивала. Уже пришло два сообщения, нужно дать ответ, устраивает ли меня смета. Я склонна согласиться, поэтому придется рассказать мужу, что через свежую краску вновь проступает плесень, показать ему каракули на стене. Никак не могу решиться на разговор. Боюсь узнать, кто написал те слова. Вдруг их выводил убитый малыш? Или еще хуже – сам Патрик?
Ключ по-прежнему лежит в тумбочке. Непохоже, чтобы кто-то брал его после меня, хотя полной уверенности в этом нет. Затаив дыхание, открываю замок, но свет включаю не сразу. Сначала загадываю желание: пусть стены, как по волшебству, впитают в себя проступившую сырость и вновь обретут первозданную белизну.
Щелкаю выключателем и замираю от ужаса: все куда хуже, чем я ожидала. Раньше на стенах были коричневые подтеки от воды, несколько темных пятен по углам. Теперь же, после окрашивания, стало только хуже: на чистом белом фоне распустились огромные черно-зеленые цветы плесени.
Сегодня утром, пытаясь открыть окно на кухне, Патрик дернул за ручку, она оторвалась, и он вдруг впал в ярость. Муж с такой яростью швырнул железку в мусорное ведро, что потрясенная Миа вся сжалась от страха. Конечно, ручка в нее попасть не могла, и все-таки… Странно так распаляться из-за какого-то полусгнившего окна.
Спускаюсь в подвал, включаю фонарь, который принесла с собой, и направляю на неокрашенную стену. При виде ее чистой белой поверхности у меня кровь стынет в жилах: от пересекавшей ее строчки повторяющихся слов не осталось и следа.
Хлопает входная дверь – я вздрагиваю и роняю фонарь. Нагнувшись за ним под стол, вижу на пыльном полу нечеткие отпечатки чьих-то ботинок. Должно быть, замазывая детские каракули, здесь топтался Патрик.
– Сара?
Хочется притвориться, что меня здесь нет. Однако дверь открыта, свет горит, так что прятаться глупо.
Ключ! Внутри все обрывается. Он спросит, где я взяла ключ.
– Прости, я собирала белье в стирку и хотела проверить… – Умолкнув, смотрю на расползшуюся по противоположной стене плесень. Похоже, Патрик ее не заметил. – Так жаль, но пятна проступили снова.
Он не отвечает. Опять накатывает чувство вины. Прикусываю язык: хватит нести всякую чушь.
– Сара, тебе никто не запрещает входить в подвал собственного дома.
Голос мужа звучит мягко, но я вижу, что ключа в двери больше нет. Он в кулаке у Патрика. Не запрещает! А почему снял ключ с общей связки, которая висит на кухне? Спрятал его нарочно.
– Ты так старался, а я увидела, что снова пошли пятна, и хотела… Хотела узнать, во что обойдется обработка от сырости. Я вызвала оценщика.
– А я-то целый день кручусь на работе и считаю, что жена бездельничает, – отвечает Патрик, от его тихого голоса внутри все обрывается.
– Знаю, нужно было предупредить тебя заранее. Патрик, этот оценщик, он, когда был, обнаружил… – Умолкаю на мгновение: а мне это действительно важно? – Здесь, на стене, была надпись.
Патрик меня словно не слышит.
– Ты должен был ее видеть, не мог не видеть. Ты же сюда спускался. Не знаю когда, но ты ее закрасил.
– Наверно, здесь играл какой-то ребенок, – почти шепчет муж.
– Какой ребенок? Один из маленьких Эвансов?
Бросив взгляд из-под ресниц, Патрик отводит глаза.