Женщины, которые вдохновляли

В новой книге ярко проявилась особенность поэтики Пастернака: он примелькавшуюся действительность волшебным образом почти всегда переводил в «новую категорию», то есть ее преобразовывал.

По словам самого Пастернака, 1917 год был для него одним из самых счастливых отрезков его жизни.

Мало того, что он написал тогда около семидесяти прекрасных стихотворений, он был снова влюблен. На этот раз в Елену Виноград, которая, отдавая дань приличию, скорбела по погибшему на войне жениху.

Однако и эта любовь не получила достойного продолжения.

Влюбленные ссорились, мирились, снова ссорились, но дальше примирений дело так и не пошло.

Пастернак и Виноград были слишком разные, тем не менее, результатом их любви явилась книга новых прекрасных стихов.

Пастернак радовался новому успеху, а Елена утешилась тем, что вышла замуж за человека много старше её и благополучно дожила до 1978 года.

В 1921 году Пастернак с лёгкой руки своего друга Михаила Штиха познакомился с очаровательной художницей, 22-летней Евгенией Лурье.

Это была утончённая красавица, словно сошедшая с полотна Боттичелли.

Она была наделена удивительным чувством прекрасного и обладала всеми качествами классической музы.

Пастернак полюбил её, как он писал сам, «до побледнения порывисто». Но при всей своей воздушности Елена была удивительно целеустремлённой и целостной личностью.

В письмах Борис называл Евгению русалкой, ангелом, сравнивал с цветком.

«Ты, — писал он, — изумительный, туго скрученный бутон… Ты убедила меня в том, что существо твоё нуждается в поэтическом мире больших размеров и в полном разгаре для того, чтобы раскрыться вполне и волновать каждою своею складкой…»

После их знакомства и в первое время после брака Борис испытывал удивительный прилив сил.

В тот период он не только много писал.

Словно по волшебству, ему, наконец-то, удалось издать те самые стихи, над публикацией которых он бился несколько лет.

Так в 1922 году Пастернак выпустил книгу «Сестра моя жизнь», которая сделала его знаменитым.

И уже тогда многим имевшим отношение к литературе стало ясно, что Пастернак был поэтом от Бога.

Более того, многие стали называть его «не поэтом от Бога, а самим Богом — Богом-сочинителем, Богом-тайновидцем и Богом-тайносоздателем».

Хотя сам Пастернак видел себя в своих стихах всего лишь «свидетелем» мировой истории.

После этой книги Пастернак перестал быть одним из многих и занял свое достойное место в первом ряду русских поэтов.

Вся Москва зачитывалась его стихами, учила их наизусть.

Эта книга стала цитатником для нескольких поколений.

Валентин Катаев цитировал навеки врезавшееся ему в память признание:

— И даже антресоль при виде плеч твоих трясло…

«Молодые поэты, — писал Брюсов, — знали наизусть стихи Пастернака, еще нигде не появившиеся в печати, и ему подражали полнее, чем Маяковскому, потому что пытались схватить самую сущность его поэзии».

Впервые в жизни Пастернак был по-настоящему счастлив. Знакомые вспоминали, что он тогда словно светился.

Даже сам Маяковский, с которым у Бориса Леонидовича сложились непростые отношения, заметил:

— Счастливый Пастернак. Какую лирику пишет! — помолчав, он грустно добавил: — А я, наверное, уже больше никогда и не смогу…

Евгении и Борису казалось, что счастье будет вечным, что совместная жизнь принесёт ещё больше радости и будет похожа на сказку — он станет её принцем, она — его принцессой.

И жить им суждено долго и счастливо. Как и полагается во всех сказках, они поженились. Но, увы, идиллия продлилась недолго.

В первый совместный год жизни, пока была ещё сильна эйфория влюблённости, всё складывалось благополучно.

Но постепенно в романтику их отношений всё больше и больше стала вмешиваться суровая проза.

Тяжёлый быт 20-х годов, нехватка самых необходимых вещей, коммунальная квартира, в которой жило больше двадцати человек, где был слышен любой шорох, а гудение примусов прекращалось далеко за полночь.

Хроническое отсутствие денег и нормальных условий для жизни капля за каплей подтачивало их счастье.

Как потом написал их сын Евгений, «обострённая впечатлительность была равно свойственна им обоим, и это мешало спокойно переносить неизбежные тяготы семейного быта».

Кроме того, под одной крышей поселились два творческих сильных человека, и каждый собирался развиваться в своём направлении.

Борис хотел писать. Способная художница, Евгения, не собиралась превращаться в жену, растворяющуюся в домашней обыденности и интересах гениального мужа.

Она считала себя барышней эмансипированной, наделённой равными с мужчиной правами и обязанностями и с чистой совестью перекладывала на Бориса Леонидовича рутинную домашнюю работу.

Пастернак никогда не спорил, но всё больше раздражался, поскольку вся эта суета вокруг быта отвлекала его от творчества.

Да и не было него, разгадывавшего тайны мирозданья, времени заниматься мытьем посуды и уборкой квартиры.

По всей видимости, Пастернак уже тогда прекрасно осознавал трагическое несоответствие своего дарования и мимолетности человеческой жизни.

Его раздражение усиливала и прямо-таки патологическая ревность Евгении.