Женщины, которые вдохновляли

В довершение ко всему Левитан был очень хорошо собой.

«Очень интересное матово-бледное лицо, — писала о Левитане Щепкина-Куперник, — совершенно с веласкесовского портрета, слегка вьющиеся темные волосы, высокий лоб, „бархатные глаза“, остроконечная бородка: семитический тип в его наиболее благородном выражении — арабско-испанском.

Недаром в семье писателя Чехова, когда они с Антоном Павловичем устраивали импровизированные представления, он любил наряжаться „бедуином“, „творить намаз“ и т. п.

В своих бархатных рабочих куртках с открытым воротом он был очень красив и знал это, знал, что его наружность обращает на себя внимание, и невинно заботился о ней: повязывал каким-то особенным бантом широкий белый галстук и т. п.».

Увлечение живописью привело к тому, что Софья стала ученицей Левитана.

Она оказалась настолько способной, что стала выставлять свои пейзажи и натюрморты на выставках, в том числе Товарищества передвижников, а одну её работу приобрел для своей коллекции Павел Третьяков.

Летом Софья выезжала на этюды вместе с Левитаном.

Надо ли говорить, что очень скоро их симпатии друг к другу и совместное творчество переросли в любовь.

Софья потеряла голову, а Левитан отдался вихрю ее чувств, с удовольствием приняв ее заботу и нежность, которых ему так не хватало в детстве и юности.

Пикантность ситуации придавало то, что Дмитрий Кувшинников стоически переносил затянувшееся увлечение супруги и продолжал принимать Левитана.

Софья Петровна открыто бросала вызов всему обществу, связывая себя с художником.

Вместе с тем даже недоброжелатели отмечали, что смелость и резкость суждений уживались в этой женщине с изысканностью манер, простотой и естественностью в обращении с людьми, готовностью быть чем-нибудь полезной, о ком-то заботиться. Деятельная и энергичная, она окружила художника любовью и заботой.

«В Кувшинниковой, — утверждала О. Л. Книппер-Чехова, — имелось много такого, что могло нравиться и увлекать, Можно вполне понять, почему увлекся ею Левитан».

О них стали говорить в обществе, но что им было до этих разговоров.

Тем более что доктор Кувшинников по-прежнему все прощал жене, прощал даже тогда, когда она надолго уезжала с Левитаном и ее вечным поклонником художников Алексеем Степановым на этюды на Волгу.

Левитан был счастлив, он испытывал огромный подъем, который не мог не отразиться в его творчестве.

— В твоих пейзажах появилась улыбка, — удивленно говорил Чехов своему обычно меланхоличному другу.

Первый раз Кувшинникова и Левитан вместе с художником Степановым уехали на этюды в 1888 году.

Степанов был не только другом Левитана, но и тайным поклонником Софьи.

Рядом с блестящим Левитаном Степанов казался бледным и отступал на второй план.

Однако, работая рядом с Левитаном, он не только поддался воздействию сильнейшего тогда товарища, но во всех своих творческих исканиях шел совершенно самостоятельным путем.

Конечно, присуствие Софьи вдохновляло Степанова, но нет ни единого свидетельства о том, что он хотя бы раз заговорил с ней о своей любви.

Отъезд на этюды в какой-то мере был вызван довольно неприятным обстоятельством, поскольку в ближайшее время должны были принять указ о принудительном выселении евреев из крупных городов за черту оседлости.

В Петербурге и Москве подняли голову черносотенцы, и в этой ситуации Левитану лучше было бы уехать куда-нибудь подальше. Что он и сделал в компании Софьи и Степанова.

В то лето они путешествовали по Волге на пароходе, а потом поселились на берегу реки в Плесе в доме купца Солодовникова.

В одной комнате стояли мольберты, а в другой была гостиная с пианино.

Днем все вместе занимались живописью.

У Софьи, несомненно, был талант.

Ее картину «Интерьер церкви Петра и Павла в Плесе» приобрел Павел Третьяков для своей галереи, что было свидетельством несомненных достоинств полотна.

Вечерами говорили об искусстве.

Софья прекрасно играла на фортепьяно, и Левитан очень любил слушать Моцарта в ее исполнении.

То было замечательное время, много давшее им обоим.

«Я никогда еще не любил так природу, — писал Левитан Чехову, — никогда еще так сильно не чувствовал это божественное нечто, разлитое во всем… оно не поддается разуму, анализу, а постигается любовью…»

Эти чувства отражались на его полотнах.

На следующее лето они снова уехали на этюды. Ездили и осенью.

Особенно им нравилось в Плесе, чудесном городке на берегу Волги.

Там было тихо, красиво и спокойно. И очень хорошо работалось.

Как-то по просьбе Левитана знакомый священник отслужил службу в ветхой церквушке.

«Странно звучали удары старого, словно охрипшего маленького колокола, — вспоминала позже Софья Петровна. — Где-то вверху на карнизе ворковали голуби…

Левитан был тут же с нами, и вот, только началась обедня, он вдруг, волнуясь, стал просить меня показывать, куда и как ставить свечи…

И все время службы с взволнованным лицом стоял он подле нас и переживал охватившее его трепетное чувство».

Как бы там не было, но и по сей день многие искусствоведы полагают, что именно там, в Плесе, Левитан и стал тем самым Левитаном, которого мы знаем и любим.