Женские праздники (сборник)

— Между прочим, могли бы и улыбнуться, — продолжал весельчак доктор. — Ну да бог с вами. Ладно, раскрою карты. Я вам рассказал свою собственную жизнь.

Огородников не сумел скрыть изумления.

Раскин понаслаждался произведенным эффектом.

— Разумеется, с поправкой на профессию. Ну и там дочь, сын. Что это вы на меня так смотрите? Или были убеждены, что только вы выкладываетесь на работе и только вам может изменять женка? Увы, увы. — Он развел свои мощные ручищи, как борец, изготовившийся для захвата противника. — А теперь слушайте: все, что я сейчас тут нарисовал, чушь собачья. Плюнуть и растереть. Будем считать, я вас немного развлек. Как умел. А вот теперь я вас внимательно слушаю.

И вдруг у Огородникова вырвалось — детская обида, крик души:

— Хоть раз в жизни, когда твой муж уже мылит веревку, можно не мозолить глаза этой яичной маской?! Нет, вы мне ответьте — можно?

Что ест утром человек, твердо решивший свести счеты с жизнью? Огородников ел классический завтрак женатого холостяка: яичницу, консервы и хлеб, прихлебывая кофе из своей чашки.

В его семье, этом тройственном союзе, собственность каждого союзника была неприкосновенна: своя чашка, своя комната, своя жизнь.

Вера, в каком-то бесформенном, до полу бурнусе, с обезображенным яичной маской лицом, сидела враскорячку за кухонным столом, ближе к окну, то есть к свету, и покрывала лаком свои длинные холеные ногти. Огородников зарылся в газету (мыслимое ли дело, на пороге небытия интересоваться текущими новостями?), чтобы только не видеть это яичное паскудство, но оно — вот ведь зараза — словно притягивало к себе взгляд.

Из дальней комнаты громыхнула «железная» музыка.

— А вот и мы, — обрадовалась Вера, просушивая ногти. — А я уж хотела идти ее будить.

— Там есть кому будить, — Огородников подчеркнуто не вылезал из газеты.

— Есть? Кто? — И тут же, забыв о своем вопросе: — Я все-таки возьму, пожалуй, этот комбинезон. Тинка сдохнет. — Мельком глянула на часы, бросилась в ванную.

Из комнаты дочери высунулась патлатая голова, мгновенно оценила рубежи, занятые неприятелем, и тотчас скрылась.

Огородников, читая, все больше мрачнел.

Вера вернулась с нормальным, и даже со знаком качества, лицом и принялась за марафет. Это было высокое искусство, и когда-то Огородников мог бесконечно смотреть, как жена «выводит глаз», как кладет тон, как она медленно и чувственно расчесывает свои прямые, до белизны вытравленные волосы. Сейчас его все раздражало. Особенно эти ее «незаметные» приглядки за временем при отхлебывании кофейка.

— Успеешь, — со значением сказал он.

— А-а, — протянула она нечто вроде согласия, облизывая в этот момент губную помаду.

— Странно, — произнес он после большой паузы.

Вера что-то искала в косметичке, бормоча под нос:

— Ну вот… когда торопишься… черт…

— Странно, — повторил он, — о душе, наверно, сейчас бы надо, а я. ем вот. и ничего.

— Там пельмени… кажется, есть еще. Я сегодня поздно. опять приехали… от «Нины Риччи». — Вера занималась макияжем.

Он усмехнулся.

— Боюсь, что ужин мне не понадобится. Тоже неплохо. — Это уже относилось к газете. — Джоконда, оказывается, это сам Леонардо. Автопортрет. Когда будешь снимать мою посмертную маску, я тоже постараюсь улыбаться. Позагадочнее. По-вашему, это Огородников? Олег Борисович? Дурачки вы, дурачки. Неужто не узнали? Ну думайте, думайте. Авось, через четыреста лет до чего-нибудь додумаетесь.

Рок-мальчики в комнате дочери вдруг взвыли отчаянно, и сразу, как факир с плащом, выскочила дочь с простыней, загородила весь коридор и давай, бесстыжая, трясти несвежими пеленами.

— Что за дурацкая манера! — заорала мать, пытаясь перекричать музыку. — Клопов ты, что ли, вытря.

Хлопнула входная дверь.

— Ни ей спасибо, ни нам до свидания, — ни к кому не обращаясь, прокомментировал отец.

— Ты слышала? — орала Вера.

— Что? — орала дочь.

— Дверь! — орала мать.

— Че-во? — дочь, с простынкой на пару, уединилась в ванной.

— Ты этот ор можешь приглушить хоть немного? — закричала ей вдогонку мать, ни на секунду не прервав художественный процесс.

— Че-во? — донеслось из ванной.

— «Металл» этот свой! — еще громче заорала Вера.

— Это когда-нибудь кончится? — Огородников в сердцах скомкал газету.

Вера поняла вопрос по-своему.

— Это возрастное… скоро пройдет.

— Скоро, не скоро, мне это как-то до лампочки. Водите кого хотите, развлекайтесь как хотите. До лам-поч-ки.

Из ванной вышла Валентина, по-семейному Тина, пятнадцатилетняя девица «в протесте» — одета и размалевана весьма своеобразно, а двигается так, будто за ней, как на привязи, едет кинокамера.

Тина заглянула на кухню, отпила прямо из кофейника и двинулась к выходу.

— Ты вот так идешь в школу? — Вера изобразила на лице удивление.

Она, кстати, никогда не удивлялась, не досадовала, не приходила в ярость. Она как бы только фиксировала различные состояния. Может быть, по этой причине ее лицо казалось странно оживленным, в постоянной смене эмоциональных масок.

— Как «так»? — дочь развернулась к свету, давая возможность всем зрителям, видимым и невидимым, оценить вы-иг рышный кадр.