— Вот так, без ничего? — Вера показала на ее обтянутую грудь. — Раскрашенная, как… как не знаю кто?
— Ты, что ли, лучше?
— Сгинь уже, — вмешался отец. — И заткни наконец глотку твоим припадочным.
— И ни в какую не в школу, а на повторный массаж. Выгонять головастика. Я тебе говорила.
Вера изобразила на лице гнев, но тут же его сменило выражение брезгливого равнодушия.
— Опять за свое?
— Или, по-твоему, если принимают на дому, — откровенно насмешничала дочь, — то товарный вид не так важен?
Вера бегло глянула в окно и, отмахнувшись от дочери, заторопилась.
Тина покинула поле боя с видом победительницы. Перед тем как насовсем уйти, она выключила магнитофон и заперла дверь в свою комнату.
— Возрастное, — поставила окончательный диагноз Вера, меча в сумочку кучу бесполезных, но таких необходимых безделиц.
Огородников положил на стол ключи от машины.
— Возьми. Опоздаешь.
— А ты?
Он передернул плечами.
Этот великодушный жест застал Веру врасплох, но она быстро нашлась:
— Я вчера прилично выпила, стоит ли рисковать. Поймаю такси.
Он молча спрятал ключи. Вера мимоходом чмокнула его в ухо, он поморщился. Уже в дверях бросила:
— Жди меня, и я вернусь, только очень жди!
Он подошел к окну.
Вот его красавица жена вышла из подъезда, помахала кому-то рукой, пересекла улицу, свернула в проулок. Сейчас обзор закрывал автобус. Потом автобус отошел от остановки, и он увидел, как его жена садится в машину к мужчине, который явно выговаривает ей за опоздание. Машина отъехала.
И вот он мчал по загородному шоссе и не столько пел, сколько отпевал себя и эту бессмысленную череду завтраков, обедов и ужинов, деловых встреч и дружеских вечеринок, эту семейную тягомотину без начала и конца, этот поток слов, которые он повторял за другими, как попугай, вот уже два десятилетия, эту однообразную сменяемость дня и ночи, — все то, что одни доморощенные философы называют «се ля ви», другие просто «жизнь», а третьи еще как-то, четвертые же вообще никак не называют, потому что перешли в другое измерение, еще более загадочное, коему и название-то подыскать пока не удается.
И снова кабинет доктора Раскина.
— Я вам так скажу, Олег Борисович: с юмором у вас туговато.
— Ну еще бы. Дочь-школьница показывает родителям фокус — вот кто-то у меня ночью был, и вот его уже нет. Все смеются.
— А что? Простынкой перед своими предками — торро, торро — как перед быками… а в это время главный бычок линяет. Под Бизе — Щедрина, оправленных в «металл». Согласитесь, в этом что-то есть.
— Есть. Могу даже сказать, как это называется.
— Не сомневаюсь. Но мы с вами не составители энциклопедии молодежных нравов, чтобы подыскивать научные определения. Говорят, красота в глазах смотрящего. Но разве одна только красота? Разве все отцы суют голову в духовку лишь потому, что их дочери способны уступить половину кровати своему ближнему? Корень всему — вы, не она. Можно на солнце видеть одни пятна, а можно в пятне разглядеть солнце.
— Слова, слова. Всю жизнь играем словами.
— Лучше смерть? Докажите. Необязательно, кстати, на словах, найдите аргумент более убедительный. Только пусть это будет не яичная маска на лице вашей жены. Яичная маска, извините, меня не убеждает.
Все вышло как нельзя удачнее. Огородников попал на редакционное чаепитие, а в дипломате у него лежала куча редких лакомств, все больше в импортной упаковке. Он извлекал их, как заезжий фокусник, под восхищенный ропот дам. Он был неотразим и сознавал это.
Его принимали как знаменитость, только что с ложечки не кормили.
— А мы на днях видели вас в программе «Время», — щебетала одна.
— А на дипломатических обедах тексты речей вам заранее дают или вы сходу переводите? — льнула к нему другая.