Женские праздники (сборник)

— Уж, наверное, не за то, что не потворствовали ее истерикам.

— Истерикам?

— В детстве. когда ей было года три-четыре. Любила она. устраивать домашний театр.

— Расскажите.

— Да нечего рассказывать. Ну, читал ей как-то раз Пушкина. «Сказка о мертвой царевне». Кончил читать — она рыдает в три ручья. «Ты что, спрашиваю? Все же хорошо кончилось». Она совсем зашлась. Примчалась Вера: «Тина, доченька, почему ты плачешь? Ты на что-то обиделась?» А она: «Соколко.» Давится, ничего больше сказать не может. Кое-как разобрались. Соколко — это лохматый пес, что издох, съев отравленное яблоко. Вот она и рыдала: как же так, царевну оживили, а про собачку все забыли.

— Что было дальше?

— Успокаивали ее, а она еще больше. Настоящая истерика. Ну Вера и скажи: если ты, говорит, не прекратишь, папа тебе никогда больше не будет читать сказки.

— И что же, вы исполнили эту угрозу?

— Я говорил Вере: не надо так уж…

— Стало быть, исполнили.

— Примерно месяц я ей ничего не читал.

— А потом?

— Когда жены не было. Но Тина как-то… не знаю… и слушала, и не слушала. Не так, как раньше. Потом все вошло в нормальную колею. Дети не злопамятны. Не то, что мы.

— Возможно. Но душа у них устроена точно так же.

— Вы о чем?

— Прошло тринадцать лет. Крепко же сидит в вас эта заноза. А в ней? Вас и вашу жену бесит, что она врезала в своей комнате замок. Что обо всех ее делах вы узнаете последними. Так ведь она не хочет читать вам сказки. Теперь она не хочет. А заставить нельзя. Что такое сказки? Простодушный лепет, секреты на ушко. А секреты на ушко выбалтываются самым-самым близким. Так что с воспитательными мерами вы тогда, боюсь, перестарались.

— Это еще не дает ей права… — упрямо начал Огородников.

— Права качать можно в магазине. Вы заплатили за полкило, а вам отпустили меньше. В магазине взаимные претензии проверяются контрольным взвешиванием. Но, простите за банальность, любовь не продается и не покупается. Так что наши деньги ничего нам не должны.

— Грязные патлы. Эти румяна во всю щеку. Эти ее «че-во».

— Так бы и убили.

— Ну, не то чтобы убил, но.

— Убить, убить! Но не насмерть. Как в детстве, помните? От обиды. Вот умру, тогда они обо всем пожалеют, тогда они заплачут, закричат. а я глаза нарочно не открою. будто не слышу. А? не разучились еще эдаким манером растравлять свежие раны?

— Вам, кажется, доставляет удовольствие царапать побольнее.

— Извините, проделываю за вас вашу работу.

— Даже так?

— Средь бела дня заявляется сорокалетний здоровый мужчина: «Все, не могу, допекли, измочалили, выжали как лимон». Они, они, они! А вы? Себя если царапнуть?..

Не будем завидовать дому, волею судеб соседствующему с пивным ларьком. Грязно в подъезде этого дома, грязно во всех смыслах. Заплеванные лестницы, похабщиной исписанные стены. И пахнет здесь зачастую не только кошками. Огородников открыл дверь старого лифта и, брезгливо поморщившись, закрыл. Пошел пешком. Пришельцем из других миров выглядел он в своем австрийском светлом костюме, с красивыми пластиковыми пакетами в обеих руках, среди этого безнадежного запустения.

На замызганной двери было пять или шесть звонков. Он постоял, собираясь с силами, наконец нажал на нижний. Подождал, еще раз нажал. Ни ответа, ни привета. Он нажал на общий звонок.

Резкий дребезжащий звук прокатился по большой квартире. Послышались шаги откуда-то из недр. Дверной глазок (обыкновенная дырка на месте выдранного с мясом замка) оживился.

— Опаздываете, товарищ.

Открывший, рябой мужчина лет сорока пяти, в майке, в парусиновых брюках и сандалиях с оторванными пряжками, потащил его за собой по темному коридору.

— Позвольте… вы меня…

— А ты? — загремел рябой. — А ты нас? Думаешь, мы законы не знаем? Один ты, думаешь, такой умник? А это что?!

Он с торжеством распахнул дверь в уборную. Полка возле унитаза была сплошь уставлена брошюрами по жилищному и трудовому законодательству, по уголовному праву.

Не успел Огородников опомниться, как его втолкнули в уборную и заперли за ним дверь.

— Вы что? — Он рванул на себя ручку. — Немедленно откройте!

— Счас. Вот только шнурки поглажу.

— Если вы сию минуту…

— Лады. Подпишешь бумагу — открою.

— Какую еще бумагу?

— А ты не знаешь! — восхитился такой наглости рябой. — Он не знает! — сообщил куда-то в пространство. — Мы не знаем, — со вздохом подвел он горестный итог. — Ничо, счас мы вспомним. — Он зашлепал в своих сандалетах на кухню.

Здесь происходило собрание жильцов квартиры. Рябой открыл дверь, и в коридор вырвались доселе приглушенные крики.

— Мы разнополые! — молодая увядшая женщина вертела перед собой подростка и так и сяк, видимо, полагая, что и вторичных признаков достаточно для установления простой истины — ребенок мужеского полу.

— А у меня псих, понимаешь ты это, псих! — баба в платке, со своей стороны, выталкивала в круг верзилу с блуждающей по лицу улыбкой.

— Ты справку покажь, — требовала Марья, жена рябого.

— И покажу!

— И покажи!

— Марья, никшни, — прикрикнул на жену рябой. — Этот пришел, из исполкома.

Все прикусили языки.