Женский хор

— Ты не интересовала ее как личность. Но даже несмотря на столь неудобный факт и подпорченную репутацию от того, что ее дочь забеременела в шестнадцать лет, ты была ее трофеем, ты была ей нужна. Заставив меня подписать признание отцовства, Мари-Луиза захотела, чтобы я был в ее распоряжении, она хотела показывать тебя своим друзьям, когда ей заблагорассудится. Но я не позволил собой манипулировать до такой степени. Я был молодым психологом, мне было всего тридцать лет…

Столько, сколько мне скоро исполнится.

— …но я не вчера родился, и даже если она меня держала, то не контролировала. Я не был ее мужем, не был одной из ее дочерей. Она зависела от меня в такой же степени, в какой я зависел от нее. Я решил перейти в контратаку и стал являться в ее дом без предупреждения, чтобы выбить ее из колеи. Когда я являлся в самый разгар приема, на который не был приглашен, держа на руках восхитительную кроху, она не могла выставить меня вон: ты была ее внучкой… Наши внезапные визиты перевернули ее четко выстроенный мир с ног на голову, к тому же мы приходили в ее дом. Тогда она решила пойти на компромисс, и мы условились, что я буду приводить тебя каждое второе воскресенье. Ей это позволяло сохранить контроль, а мне облегчало жизнь. Кроме того, так Мари могла тебя видеть. А ты могла видеть свою мать. Мне хотелось, чтобы хотя бы издалека, но ты ее видела…

— Я не помню, чтобы ходила к ним после… похорон «тети Мари».

Его лицо впервые за все это время немного расслабилось.

— Мы приходили туда еще несколько месяцев. Через три недели после смерти Мари у твоего дедушки Луи случился приступ, после которого он потерял речь, стал нуждаться в помощи и… стал совершенно безразличным к придиркам супруги. Внезапно возле твоей бабушки не осталось никого, кого она могла бы подвергнуть тирании. Каждый раз, когда мы к ней приходили, она становилась все более раздражительной и нетерпеливой. Она уже не была властной женщиной, то холодной, как лед, то горячей, как вулкан, которая держала в страхе всех окружающих. Ей было больше нечего контролировать. Впервые в жизни она оказалась лицом к лицу с кем-то, кто ее совершенно не боялся.

— С кем?

— С тобой, милая моя! Подрастая, ты стала демонстрировать необыкновенную силу характера. В школе ты дралась со старшими детьми, которые обижали младших. Ты обожала некоторых учителей, но была беспощадна к тем, кто издевался над детьми. Что до твоей бабушки, то, когда во время наших визитов она хотела заставить тебя сказать или сделать то, чего ты не хотела, ты смотрела ей прямо в глаза и спокойно отвечала: «Нет, бабушка». Ты ее совсем не боялась. Ты никогда ее не боялась. Ты заговорила очень рано, и резко одергивала ее, особенно когда она обращалась к Мари. В три года, когда она обратилась к Мари в презрительной манере, ты посмотрела на нее и сказала: «Бабушка злая!» От этого она лишилась дара речи. Она никогда такого не видела. Позднее, когда тебе было семь или восемь лет, когда она начала ругать Луи за то, что он не может есть самостоятельно из-за паралича, ты взяла ее за руки, резко дернула и толкнула, сказав: «Оставь дедушку в покое!» Я очень хорошо помню эту сцену: она сидит на полу, ты стоишь напротив нее, сжав кулаки, в комбинезончике, и по ее глазам я понимаю, что она тебя боится. Она стала отменять наши обеды и вскоре дала мне понять, что больше не хочет нас видеть. А поскольку ты к ней не просилась… Через несколько лет старики погибли в автокатастрофе. За рулем была она…

— Сдохни, гадина! — пробормотала Сесиль.

— Ну вот, Sweetheart. Теперь ты знаешь все.

— Ммммм… Почти. В пазле остались дыры, нужно приподнять коврик и поискать потерявшиеся фрагменты, всего два или три…

— Какие?

— Ну, для начала, даже мертвые нуждаются в признании. Мари… мама… и Камилла заслуживают того, чтобы мы исправили то, что с ними сотворила Мари-Луиза, и чтобы правда была восстановлена. И потом, я так и не получила ответа на вопрос, который мучает меня с тех пор, как ты отправил мне свое первое письмо, в феврале.

— Какой вопрос? Почему я не рассказал тебе всего этого, когда твои бабушка с дедушкой умерли?