Женского рода

— А что, у такого высокого слова, не поминаемого всуе, есть какая-то привязанность к половым признакам?!

Бабушка рассказывала о помутнении, которое случи­лось с Зоиным разумом, когда она, забыв о семье и ответ­ственности, с головой ушла в отношения, «навязанные ей эмоционально неустойчивым, не совсем адекватным чело­веком — Марго». Алиса представляла себе их — идущих за руку по городу и знающих, что ни один прохожий, как ни один мало-мальски близкий им человек на этом свете, не поймет, что происходит между ними; и это трепетное, жгучее, сильное внутри, как василек-сорняк, выросший на огромном иоле среди колосьев ржи, — бесприютно.

Об их связи никто не знал два года — до окончания Ритой института; потом они стали встречаться реже, отче­го обе страдали, и свидания становились еще больнее, еще слаще, и женщины с трудом скрывали свою нежность, свое желание, свое чувство… Алиса догадывалась об этом лишь по прохладным бабушкиным комментариям: «Конечно, им, видите ли, хотелось видеться чаще!»

…Зоя меньше времени проводила с детьми, и, когда по выходным она подхватывала их в охапку, тащила на ка­русели и покупала мороженое, муж смотрел на нее пристально и щурился, а она рассеянно отводила взгляд, и что-то должно было случиться, потому что всем уже было трудно дышать: все, что прячется внутри души, как узник забирает из воздуха слишком много кислорода— как та угроза, которая спрятана в тяжелых тучах, готовых вот-вот быть рассеченными огненным зигзагом.

И Зоя подвернула ногу.

Зоя подвернула ногу, когда они с Марго гуляли вече­ром по парку; Зоя подвернула ногу, когда случайно в том же конце города находилась ее свекровь, решившая прогуляться по тем же аллеям… Когда Зоя подвернула ногу, вскрикнула от боли и покачнулась, Марго подхватила ее на руки и прижалась губами на несколько долгих секунд, а потом бережно опустила подругу, и та обвила ее о руками и прижалась ближе. Пожилая дама с лакированой сумочкой, стоящая в конце аллеи, с испугом закрыла рот рукой в тонкой перчатке…

Когда Зоя вернулась домой, муж не посмотрел на нее и лишь сказал металлическим голосом, мешая на сковород­ке картошку:

— Завтра мама позвонит в партком твоего инститита: ты ее знаешь, отговорить ее не в моих силах… Начитались поэтесс Серебряного века!

Зое предложили уйти «по собственному желанию»; ин­теллигентные коллеги сочувственно качали головами, не потому, что она оставалась без работы или была окруже­на недобрым любопытством, — эти головы качались, от­рицая Зоину любовь, будто доподлинно знали, что высо­кие чувства возникают не так, не там и не с теми.

Зайдя на кафедру филологии в последний раз, Зоя, пе­ресилив себя, оглянулась на притихших коллег, ей показа­лось, что им едва ли были знакомы чувства, чистоту которых они так защищали… Дама-ректор, подписывая Зоино заявление, строго сказала:

— Возьмите себя в руки, Зоя Андреевна! Разлагающее влияние3апада не должно проникать в СССР через лю­дей, имеющих диплом педагога!

Только седой декан на прощание пожал Зое руку и пожелал держаться:

— Все эти увольнения, Зоечка, ничто перед тем, что мы все умрем!

И Зоя улыбнулась, а потом плакала на Ритином плече:

— Они назвали это аморальным! Не потому, что се­мья, — вообще!

Марго гладила Зою по волосам и молчала: ей было пло­хо от Зоиной боли, и она знала, что за всю грядущую жизнь гонений и страданий она может дать любимой только свою любовь: грубую, ревнивую, нежную, страстную и… нескон­чаемую.

Зоя слышала эти мысли и успокаивалась: «Все можно выдержать, лишь бы она была!»

Они лежали, прижавшись друг к другу, и чувствовали друг друга разгоряченной кожей. Марго нравилось делать так, чтобы Зоин взгляд терял сосредоточенность, и она жадно ловила глазами рождение этой сладкой поволоки… Зоя любила, когда ее кареглазая подруга превращалась в завоевателя; в каждом жесте Рита была властной и береж­ной, а потом у нее на лбу выступала испарина и она отво­рачивала лицо, пытаясь успокоить дыхание рядом с Зон­ным ухом…

Они целовали друг друга с тем же трепетом еще трид­цать восемь лет…

— Не знаю, что там Платон говорил о бескорыстнос­ти и чистоте однополой любви, по-моему, это распу­щенность. Но я Зою не упрекаю, она за свою ошибку всю жизнь расплачивалась. — Анна Михайловна сматывала клубки уже в три нитки,

— Ошибку? Она что же, отказалась от Марго? — Али­са снова посмотрела на снимок.

— Да нет же, за это и расплачивалась. Хотя… Марго, конечно, тоже досталось.

…Зои разучилась болеть: любая простуда была не в счет, если это могло помешать их встрече с Ритой. Иногда та открывала дверь и видела на пороге дрожащую от озноба Зою, тогда Марго укутывала подругу в шерстяной плед и на маленьком столике возле торшера заваривала чай с сушеными цветками липы, потом доставала из буфе­та новую банку варенья и, раскладывая его по розеткам, пробовала первой: если оно кислило, Рита морщилась:

— Не скисло, но задумалось!

— Кто задумался, Рита?!

— Варенье задумалось; киснуть или еще подождать!