Жены и дочери

– Пусть так, дитя мое. Но сегодня ты все будешь делать так, как положено, по всем правилам этикета. А еще попроси миссис Гибсон приехать на целый день в Тауэрс; мы пришлем за ней экипаж по первому слову, как только она достаточно оправится. Собственно, лучше ей приехать на несколько дней; в это время года больному человеку негоже выходить по вечерам, да и выезжать в экипаже тоже.

Леди Харриет говорила, стоя на пороге дома мисс Браунинг; прощаясь, она держала Молли за руку:

– Скажи ей, милочка, что я приехала прежде всего ради того, чтобы повидаться с ней, но, обнаружив, что она спит, умыкнула тебя, и не забудь передать, чтобы она погостила у нас, сменила обстановку – мама, я уверена, будет ей рада, – и про экипаж не забудь, и про все остальное. А теперь – прощай, день мы провели с пользой! Ты и не догадываешься, с какой пользой! – продолжала она, по-прежнему обращаясь к Молли, хотя та уже отошла довольно далеко и не слышала. – Или я не знаю Холлингфорда, или после моих сегодняшних прогулок с мисс Гибсон у всех на виду отношение к ней резко переменится!

Глава 50 Синтия в затруднении

Миссис Гибсон медленно оправлялась от инфлюэнцы, и прежде, чем она собралась с силами, чтобы принять приглашение леди Харриет в Тауэрс, из Лондона вернулась Синтия. Даже если у Молли и мелькнула в свое время мысль, что при расставании Синтия была с ней недостаточно ласкова и внимательна, – если мысль такая посетила ее хотя бы на полмига, – она раскаялась в этом, как только Синтия переступила порог и они снова оказались лицом к лицу, и между ними вспыхнула прежняя приязнь, и они отправились наверх, в свою гостиную, обняв друг дружку за талию, а там сели рядом, держась за руки. В целом Синтия держалась куда спокойнее, чем раньше, когда на душе у нее лежал груз позорной тайны, ввергавший ее то в отчаяние, то в легкомыслие.

– Надо сказать, – начала Синтия, – что в этих комнатах я чувствую себя как дома, а это очень приятно. Вот если бы еще вы выглядели покрепче, мама! Это единственное, что меня огорчает. Молли, что же ты за мной не послала?

– Я хотела… – начала было Молли.

– Но я ей не позволила, – перебила ее миссис Гибсон. – Тебе в Лондоне было куда лучше, а здесь от тебя было бы мало толку; кроме того, меня очень развлекали твои письма; ну а теперь Хелен стало лучше, и я почти поправилась, а ты приехала домой как раз вовремя: у всех только и разговоров что про благотворительный бал.

– Мама, но мы ведь в этом году туда не пойдем, – решительно проговорила Синтия. – Он назначен на двадцать пятое, верно? Я убеждена, что вы еще будете не в состоянии нас сопровождать.

– Право же, дочь моя, ты как будто специально преувеличиваешь мое недомогание! – раздраженно промолвила миссис Гибсон – она была из тех людей, что склонны устраивать переполох из-за легкого нездоровья, но терпеть не могут поступаться удовольствиями из-за более серьезного недуга.

По счастью, мужу ее хватило мудрости и авторитета запретить ей даже думать про бал, на который ей так хотелось пойти; следствиями этого запрета стали участившиеся жалобы и постоянное уныние – это сказывалось даже на Синтии, веселой, неунывающей Синтии. Молли же труднее обычного было поддерживать бодрость в них обеих, не говоря уже о себе самой. Раздражительность миссис Гибсон можно было объяснить недомоганием, но почему Синтия в основном молчала – чтобы не сказать тосковала? Молли терялась в догадках, в особенности потому, что время от времени Синтия взывала к ней, дабы Молли похвалила ее за некую неназванную и неведомую добродетель, которой Синтия якобы предавалась; Молли же, по своему юному возрасту, была твердо убеждена, что любое упражнение в добродетели влечет за собой душевный подъем, ибо чистая совесть – повод для прилива радости. Впрочем, с Синтией все происходило не так. Время от времени, когда ей было особенно тоскливо и безрадостно, она произносила что-нибудь в подобном духе:

– Ах, Молли, пора мне дать своим благим свойствам постоять под паром. Какую они в этом году дали обильную жатву! Я вела себя безукоризненно – когда бы ты знала все подробности!

Или:

– Право же, Молли, пора спустить планку моей добродетели с небесных высот! В Лондоне ей выпали нелегкие испытания, а добродетель моя схожа с воздушным змеем: взлетев ввысь, он внезапно падает на землю, собирает на себя все мыслимые репьи и колючки; все это, разумеется, аллегория, но ты просто не поверишь, как невыразимо добродетельна я была в отъезде, – так что неудивительно, что теперь я цепляю на себя все мамины колючки и репьи.