Жены и дочери

Молли же тем временем разливала чай, а в сердце у нее бушевала буря, лишив дара речи. Лишь огромным усилием удалось ей сдержать жгучие слезы. Она чувствовала, в каком ложном положении находится в этом доме, который раньше считала почти родным. Мало было недомолвок миссис Гудинаф, теперь и сквайр намекает на то (по крайней мере так это рисовалось ее чуткому воображению), что предложил Роджеру взять ее в жены, а тот отверг саму мысль об этом: у нее была одна лишь радость, равно несказанная и невыразимая, что нынче же утром она уезжает домой. Когда Роджер вернулся с прогулки, ее все еще обуревали эти чувства. Он сразу же заметил, что Молли чем-то расстроена, и мечтал вернуть себе прежнюю привилегию – спросить ее об этом на правах друга. Но все последние дни она слишком подчеркнуто держала его на расстоянии, и он не чувствовал себя вправе обратиться к ней с прежней братской прямолинейностью, особенно сейчас, ибо видел, как старательно она скрывает свои чувства: с лихорадочной поспешностью глотает чай, берет из рук слуги кусок хлеба, но только затем, чтобы раскрошить по тарелке. При таких обстоятельствах оставалось только одно – поддерживать застольный разговор; и он, как мог, содействовал ее усилиям, пока не спустилась Эме, расстроенная и озабоченная: мальчик плохо спал ночью, – похоже, ему нездоровилось; только сейчас он забылся беспокойным сном, в противном случае она бы его, конечно, не оставила. За столом тут же поднялась буря. Сквайр оттолкнул тарелку и не проглотил более ни куска; Роджер попытался вытянуть из Эме что-то более конкретное, но та лишь залилась слезами. Молли немедленно предложила, чтобы экипаж, на котором в одиннадцать часов ее должны были отвезти домой, подали прямо сейчас – у нее все уложено и готово к отъезду, – а потом он вернулся бы с ее отцом. «Если мы тронемся в путь немедленно, – сказала Молли, – мы, возможно, застанем его, когда он приедет домой после утренних городских визитов и до того, как он уедет к пациентам, которые живут далеко». Предложение было принято, и Молли пошла наверх переодеться. Через несколько минут она спустилась в гостиную, рассчитывая застать там сквайра и Эме, но во время ее отсутствия матери и деду, и без того встревоженным, сообщили, что мальчик проснулся в испуге, и оба бросились наверх к своему сокровищу. Роджер же поджидал Молли в гостиной с пышным букетом из отборных цветов.

– Посмотрите, Молли! – сказал он (она поспешила было прочь из комнаты, застав его там одного). – Эти цветы я собрал для вас перед завтраком.

Она неохотно приближалась; он тоже пошел ей навстречу.

– Спасибо! – произнесла она. – Вы очень добры. И я многим вам обязана.

– В таком случае сделайте мне ответное одолжение, – сказал он, твердо решив не замечать подчеркнутой сдержанности ее тона и перебирая цветы в букете, который держал будто связующее звено между ними, потому что опасался, что в противном случае она поддастся порыву и бросится прочь. – Скажите мне честно, а я знаю, что по-иному вы говорить не умеете, я чем-то обидел вас с тех пор, как мы так счастливо проводили время в Тауэрс?

В голосе его было столько искренности и доброты, в выражении лица – столько приязненности и одновременно тоски, что Молли захотелось рассказать ему все от начала и до конца. Ей казалось, что он лучше всякого другого объяснит ей, как следует вести себя в такой ситуации, он распутает клубок всех ее наваждений, – но ведь именно он и был средоточием ее растерянности и отчаяния. Как пересказать ему слова миссис Гудинаф, смутившие ее девичью скромность? Как передать то, что она услышала утром от его отца, как заверить, что она не меньше, чем он, хочет одного: чтобы их былая взаимная приязнь не омрачалась никакими мыслями о более близких отношениях.

– Нет, Роджер, за всю мою жизнь вы ни разу меня не обижали, – сказала она, впервые за много дней взглянув на него прямо.

– Я вам верю, раз вы так говорите. Что ж, расспрашивать далее я не имею права. Молли, не подарите ли вы мне цветок в подтверждение того, что сейчас сказали?

– Берите любой, – предложила она с облегчением, протягивая ему весь букет.

– Нет, я хочу, чтобы вы выбрали сами. И сами дали бы мне его.

И тут вошел сквайр; Роджер много бы дал, чтобы остановить Молли, которая прямо в присутствии его отца принялась рассматривать букет, выискивая самый лучший цветок; она же воскликнула:

– Ах, мистер Хэмли, вы не скажете мне, какие цветы Роджер любит больше всех?

– Не знаю. Розы, наверное. Экипаж у дверей; Молли, дорогая, не хочу торопить тебя, но…

– Я понимаю. Вот, Роджер, вот вам роза! – Она протянула ему цветок и сама зарделась, как роза. – Как только доеду до дому, сразу пошлю к вам папу. Как малыш?

– Похоже, у него начинается лихорадка.

Сквайр довел ее до экипажа, неумолчно рассказывая про внука; Роджер шел следом и, едва слушая, снова и снова мысленно задавался вопросом: «Слишком поздно – или все-таки нет? Сможет ли она забыть, что первую любовь я по глупости отдал другой, столь на нее непохожей?»