Жернова. 1918–1953. Большая чистка

— И выложу. А мысли такие, что… Как бы это тебе сказать? Надо из этого дерьма вылезать. И тебе, и мне, и еще кое-кому. Не всем: всем не обязательно. Даже вредно. А тебе и мне — в первую очередь.

— Как вылезать?

— Я много думал, как. И пришел к единственному решению: надо убрать Сталина.

— Шутишь?

— Нет, не шучу. Мне, сам понимаешь, терять нечего: я все свои вины признал, вышка мне обеспечена. Надо будет — признаю еще. Например, и такую вину, что знаю о Кольке Ежове такое, чего не знает никто… Ну, а что я знаю, и тебе хорошо известно. Соображаешь?

— Чего ж не сообразить: не дурак чай. А как убрать? Как это сделать практически?

— Как? Проще пареной репы, — зашептал Генрих Григорьевич. — Ты оружие сдаешь охране, но никто тебя не обыскивает, и маленький револьвер ты можешь оставить в кармане или даже в рукаве. Сталин отвернулся, ты вынул, приставил его к спине и… Никто даже и не услышит. Тут же нажимаешь кнопку в столе, вызываешь Поскребышева, сам к двери, тот вошел — и ему в спину. Затем звонишь Бельскому, вызываешь его в Кремль…

— Ты забыл о двоих, что сидят в предбаннике…

— А-а, ну-у эти… Можно что-нибудь придумать. Скажем, ты приходишь не один, сам к Сталину, а эти — Поскребышева, затем тех двоих…

— Догадается…

— Кто? Сталин?

— Бельский.

— Ну и пусть! Он сразу же смекнет, в чем дело и что ему в этом случае надо предпринимать. Он умный мужик. Тем более что и сам может оказаться на моем месте. Тут главное — обезвредить начальника личной охраны Сталина Власика: это пес сторожевой, не рассуждающий… Затем Бельский окружает Кремль московской милицией, ты назначаешь нового начальника кремлевской охраны, собираешь Политбюро… Объявляешь о сердечном приступе у товарища Сталина, о необходимости установления временной власти… Под дулами револьверов Ворошилов и остальные примут любую власть. А там выпускаешь из тюрьмы Бухарина и Рыкова, остальных товарищей, объявляешь амнистию, собираешь Пленум Цэка… — Генрих Григорьевич сглотнул слюну, перевел дух, закончил еще тише:

— Сталин засиделся. Он уничтожает партию, стал на путь контрреволюции, он против действительного социализма и коммунизма, он…

— Ладно, давай выпьем еще, — остановил Генриха Григорьевича Николай Иванович. — Так говоришь, Бельский догадается? А если нет?

— Так я Бельского знаю как облупленного! — возмутился Генрих Григорьевич, берясь за бутылку. И убежденно бросил: — Лиса! И еще какая лиса! В курятник заберется — ни одна курица не закудахчет, ни один петух рта открыть не успеет. Но ему надо точно указать, что делать. Дальше он уж сам. И обязательно подключи сюда Бермана. Умнейшая голова! Без него бы нам не создать ГУЛАГа. А Фриновского остерегайся. Фриновский сам метит в лидеры, он тебя продаст с потрохами…

— А что потом?

— То есть как — что потом? Потом, как я говорил, Пленум Цэка, перевыборы Политбюро, в генсеки — Бухарина, ты остаешься на своем месте, наркомом обороны — Блюхера, во главе правительства — Рыков…

— Алкоголики.

— Ну, можно других, люди имеются.

— Можно и других. А ты куда?

— Я? Я могу пойти к тебе замом. Могу… Куда партия пошлет, туда и пойду.

— Ты пей давай, Генрих, а то градусы выдохнутся.

Выпили, по очереди запустили пальцы в банку с капустой, потом захрустели огурцами.

Генрих Григорьевич вдруг подозрительно глянул на Николая Ивановича, спросил:

— А ты ко мне, Николай, не по приказу Сталина?

— А какое это имеет значение, Генрих? То, о чем мы с тобой говорим, касается только нас с тобой и никого больше. Ты правильно определил: я свою судьбу знаю. Однако два висельника еще не значит два соратника. И сюда я шел не для того, чтобы заговоры с тобой устраивать, а чтобы примериться, насколько твое место мне соответствует. — И захохотал тоненько, точно в горле свисток застрял, а на глазах слезы, и рот ощерился хищно, зубы и десны выперли изо рта, а между ними язык красный дергается…

— Как ты не понимаешь, Николай! — возмущенно всплеснул руками Генрих Григорьевич. — Как ты не понимаешь, что нельзя ждать своей участи так обреченно…

— А ты не ждал? А ты почему соломки себе не подстелил? И ты, и другие. Другим советовать просто, а как самому решиться на такое… Вон Тухачевский — все знал: ему прямо в глаза говорили, что песенка его спета. А он что? Да ничего. Поехал в Самару, да еще бабу подцепил в поезде, а бабу ту мы ему подсунули, он ей несколько ночей сиськи слезами обливал, а нет чтобы вынуть наган да себе в висок… — И заключил убежденно: — Пока человек жив, он надеется и дальше жить. Ты вон и то надеешься. А мне сам бог велел.

Николай Иванович поднялся, потянулся, скрипнув ремнями и кожей пальто.

— Давай допивай, мне бутылку оставлять здесь нельзя. И банку тоже: еще зарежешься.

Генрих Григорьевич наклонил было бутылку над стопкой, но затем, всхлипнув, поднял ее и приставил ко рту. Забулькал. Отдышавшись, протянул бутылку Николаю Ивановичу, стал запихивать в рот капусту, глотать, не жуя, произнес через силу:

— Вот и поговорили. И на том спасибо. Может, скажешь, когда?

— Не скажу: сам не знаю, — буркнул Ежов, засовывая в карман медные стопки. — И никто не знает… Кроме Хозяина.