Жернова. 1918–1953. Большая чистка

— Понятно, — устало выдохнул Ягода.

— Ну, бывай, Генрих. Будет охота, пиши и меня в заговорщики: один хрен, — хохотнул Ежов и, подойдя к двери, громко постучал в нее: три раза часто, затем еще дважды раздельно.

Дверь открылась почти сразу же. Ежов вышел в коридор, в камере погас свет…

Генрих Григорьевич грыз яблоко и плакал злыми слезами.

Ежов приехал на Лубянку, поднялся к себе в кабинет. Дежурный майор доложил, что «во время моего дежурства никаких происшествий не случилось». Николай Иванович махнул рукой, отпуская дежурного, прошел в комнату отдыха, разделся.

Домой не хотелось. Одному было тошно. О том, что он посещал Ягоду и пил с ним в камере, Сталин узнает сегодня же. Но Николай Иванович об этом нисколько не беспокоился: «Следственный эксперимент, неформальная обстановка, беседа по душам, — вот что скажет он Хозяину. — Выяснились кое-какие подробности насчет Бельского, Бермана, Блюхера — все на «Бэ» — и кое-кого еще…» Сталин может поверить, может не поверить — разницы никакой.

Николай Иванович вдруг понял, что он не боится Сталина. Вчера еще боялся, даже сегодня, а сейчас — нет. Ему стало весело, он пропел что-то из какой-то оперетки, достал из шкафа бутылку коньяку, яблоки, шоколад. Налил рюмку, произнес вслух, глядя на себя в зеркало:

— Твое здоровье, Колька Ежов. Живи, пока жив.

Влил коньяк в рот, пополоскал его, проглотил. Потом позвонил дежурному:

— Кто у нас на телефоне?

— Кацман и Данилова.

— Новенькие, что ли?

— Не очень: Кацман полгода работает, Данилова шестой.

— Замужем?

— Данилова замужем, Кацман нет.

— Что, рожей не вышла?

— По-моему, как раз наоборот.

— Звонят часто?

— Нет, почти не звонят.

— Пришли мне… эту… Кацман? Как ее зовут?

— Соломия… То есть Софья.

— Вот и пришли мне ее… эту Софью-Соломию. И до утра меня нет. Понял?

— Так точно, товарищ генеральный комиссар.

Софья-Соломия оказалась на голову выше Николая Ивановича, несколько полноватая, с круглым приятным лицом и большими черными глазами. Она вошла и остановилась у двери, сложив на животе руки, тихо произнесла:

— Здравствуйте, Николай Иванович. С Новым годом вас.

— Спасибо. И тебя с Новым годом. Проходи, — велел Николай Иванович. — Видишь, мне одиноко, тебе тоже, Новый год все-таки, давай отпразднуем вместе. Садись рядом, — хлопнул ладонью по дивану, и смотрел не отрываясь, как она приближается, одергивает платье, садится.

— Замужем была?

Кивок головой.

— Дети есть?

Мотнула головой из стороны в сторону.

— Что ж, бывает, — посочувствовал ей Николай Иванович, пристально разглядывая ее лицо и фигуру. Затем протянул ей рюмку, до краев наполненную коньяком. — Давай выпьем за твоих будущих детей, за тебя, чтобы все живы-здоровы были и до старости дожили, а еще лучше — до полного коммунизма.

Софья-Соломия ломаться не стала, коньяк выпила храбро, яблоко ела из рук Николая Ивановича. Когда он стал расстегивать ей блузку, не сопротивлялась, а только все смотрела на него и смотрела, точно пытаясь что-то понять такое, чего раньше понять никак не могла. Впрочем, и видела-то она его издалека, да и то пару раз всего: работа у нее такая — пришла на коммутатор и до позднего вечера, только голоса прорываются в наушниках, а по голосам она знала всех начальников Большого дома. А уж наркома Ежова — тем более.

Когда дело дошло до байковых с начесом штанов Софьи-Соломии, она задержала руку Николая Ивановича, уже вцепившуюся в эти штаны, предупредила испуганным шепотом:

— У меня месячные.

— Чего ж сразу не сказала?

— Боялась.

— Ничего, веселее будет, — хохотнул Николай Иванович и решительно потянул с женщины розовые штаны с начесом…

Глава 9

Вечером, незадолго до отбоя, дверь в камеру отворилась, вошла плоская женщина в белом халате, тюремный врач Марта Розенблюм. Она брезгливо глянула на Николая Ивановича Бухарина, понуро сидящего на своей кровати, как женщины глядят на мужчину, который никуда не годится и с которым она вольна делать все, что захочется, приказала жестким голосом тюремного надзирателя:

— Разденьтесь до пояса: я должна вас осмотреть.

Николай Иванович знал, что спорить или интересоваться, с чего бы это вдруг тюремному начальству понадобился этот осмотр, бессмысленно: и не скажет, и могут за нарушение режима отправить в карцер. Поэтому молча стащил с себя свитер домашней вязки, затем теплую байковую рубаху, теплую нижнюю рубаху и предстал пред очи тюремного врача исхудавшим, с выпирающими ребрами, впалой грудью и обвисшими плечами — и это при том, что кормят здесь весьма недурно.

Врачиха, стараясь как можно меньше касаться Николая Ивановича руками и белоснежным халатом, словно заключенный был испачкан какой-то прилипчивой дрянью, выслушала его легкие и сердце, посчитала пульс, измерила давление, заставила показать язык, вытянуть руки вперед и дотронуться поочередно указательными пальцами до кончика носа. Спросила, нет ли жалоб, и, недослушав и ничего не сказав, покинула камеру.