Жернова. 1918–1953. Большая чистка

Николай Иванович гордо вскинул лысеющую голову и, сопровождаемый двумя милиционерами, прошествовал к отведенному для подсудимых месту. Там уже сидело несколько человек, среди которых он узнал Рыкова, Ягоду, Крестинского, Розенгольца, Чернова и, к изумлению своему, Крючкова, бывшего секретаря Горького, — этот-то зачем здесь? Были знакомые ему врачи, лечившие практически все руководство страны, — в том числе и Горького: Левин, Плетнев. Сидели, понурившись, двое-трое руководителей Среднеазиатских республик, с которыми Николай Иванович встречался несколько месяцев тому назад во время своей поездки по республикам Средней Азии. После ареста с большинством из них его сводили на очных ставках, все они в один голос утверждали, что он, Бухарин, и есть тот главный руководитель «право-троцкистского блока», который как теоретически, так и практически подготавливал свержение советской власти, убийство руководителей страны и партии, расчленение СССР, восстановление в стране капитализма.

Прежде чем сесть, Николай Иванович оглядел зал, ища знакомые лица, особенно — лицо жены, но лица слились в одно неподвижное и равнодушное лицо — и он никого не разглядел. Тогда он многозначительно прищурился в зрачки кинокамер и фотоаппаратов, дав себя снять и в профиль, и в анфас. Даже попытался улыбнуться. Наконец сел и с презрением посмотрел на толстомордого судью Ульриха, на желчное лицо прокурора Вышинского с выпирающими скулами. Заметил, что Ульрих, наткнувшись на его, Бухарина, гордо-презрительный взгляд, смешался и уткнулся в бумаги, а Вышинский, наоборот, вдавив в переносицу очки, вытянул шею, точно пытался понять, с чего бы это вдруг Бухарин так напыжился.

Что ж, пусть смотрит. Пусть этот бывший меньшевик, а ныне сталинский холуй, знает, что не все пасуют перед современным Чингисханом, не все потеряли революционную совесть и чувство ответственности перед всемирным рабочим классом. Они взяли с него подписку о соблюдении протоколов следствия? Но кто эти — Они? Мерзкий холуй Ежов? Еще более мерзкий Шейнис, холуй мерзкого холуя? Что может значить для них какая-то подпись? Только одно: возможность угодить своему Хозяину, доказать, что они не зря едят свой хлеб. Так нет же! Они вынудили его признать за собой вины, которых не существует в природе. Они не имеют ни стыда, ни чести, ни совести, и он, Николай Бухарин, не имеет перед ними никаких обязательств, даже скрепленных собственной подписью. Сегодня, сейчас он расскажет всему миру правду о так называемых заговорах, будто бы раскрытых опричниками Сталина, а на самом деле ими же сфабрикованных и утвержденных с помощью грубого насилия и подавления личности. И завтра же газеты всего мира разнесут весть о произволе, царящем в СССР, который развязала клика узурпаторов завоеваний русского рабочего класса. Он изобличит это судилище, он…

Но тут будто током пронзило мозг и все существо Николая Ивановича: ведь этот самый весь мир — это мир капитала, враждебный социализму, марксизму-ленинизму, враждебный стране победившего пролетариата. И этот мир станет ликовать, передавая слова одного из бывших соратников Ленина, что марксизм как был утопией, так ею и остался, что социализм, будто бы построенный в России, есть выдумка и обман, и тогда рабочие всех стран отвернутся от социализма и предадутся в безраздельное рабство всемирному капиталу. Разве он имеет право обмануть надежды мирового пролетариата? Он, Бухарин, который всю свою жизнь… Так что же делать?

— Троцкисты и бухаринцы, — ворвался в сознание Николая Ивановича голос прокурора Вышинского, — то есть «право-троцкистский блок», верхушка которого сидит сейчас на скамье подсудимых, — это не политическая партия, не политическое течение, это банда уголовных преступников! И не просто уголовных преступников, а преступников, продавшихся вражеским разведкам, преступников, которых даже уголовники третируют, как самых падших, самых последних, презренных, самых растленных из растленных.

Затем голос стал затухать, затухать, потому что все это он, Бухарин, уже слышал, и не раз:

— Так называемый «право-троцкистский блок» — это организация шпионажа, диверсий, вредительства, политических убийств и распродажи своей родины врагам, — как сквозь вату доносился до Николая Ивановича визгливый голос прокурора.

Затем наступил провал, хотя Николай Иванович видел все и, кажется, о чем-то думал или, лучше сказать, мозг его работал, выбрасывая на поверхность из своих недр какие-то фразы, но та часть этого мозга, которая должна принимать и анализировать эти спонтанные выбросы, отключилась, и мыслям некуда было деваться, они затухали, на их место вырывались огненными протуберанцами другие полумысли — и так раз за разом, раз за разом.

«Вот уже третий подобный процесс, а Вышинский долбит все то же: готовили убийства, диверсии, шпионили и прочее, не приводя практически ни одного факта, кроме убийства Кирова. Теперь, правда, он подверстал к нему и Ленина, и Менжинского, и Куйбышева, и Горького, и даже его сына. Какая низость, боже мой, какая низость!»