Жернова. 1918–1953. Большая чистка

Что-то несколько раз спрашивали у Николая Ивановича — он отвечал и тут же забывал, о чем спрашивали и что он говорил в ответ: слова уже не имели значения. Что-то говорили другие подсудимые — и это тоже был жалкий лепет, который ничего не доказывал и ничего не опровергал… Все было зря, все было спектаклем, разыгранным на потребу охочей до острых зрелищ толпы, все было лишено логики и смысла. Совершить величайшую в мире революцию и погибнуть не от рук белогвардейцев и мирового капитала, а от рук товарищей, с которыми эту революцию совершал… Такое не укладывалось в голове, не находило объяснения. Потому что если бы укладывалось и находило, то имело бы какое-то иное обличье, с которым можно и нужно было драться не на жизнь, а на смерть еще тогда, когда ЭТО только вставало на ноги. А теперь… теперь поздно.

В зал ввели Аркадия Розенгольца, большевика с пятого года, начальника Управления наркомата внешней торговли. Николай Иванович помнил его здоровяком, а в зал вошел, едва переставляя ноги, изможденный старик. Розенгольц должен был свидетельствовать против Бухарина, доказывать его руководящую роль в заговоре. И он свидетельствовал и доказывал. Но вдруг, оборвав себя на полуслове, выпрямился, вскинул голову, обвел безумными глазами зал и запел… и даже не столько запел, сколько стал выкрикивать знакомые почти всем, присутствующим в зале, слова:

Широка страна моя родная!
Много в ней лесов, полей и рек!
Я другой такой страны не знаю!
Где так вольно дышит человек!

Все оцепенели: это был вызов, издевательство над святынями. Первым пришел в себя Вышинский:

— Розенгольц! — вскрикнул он, вскакивая на ноги. — Вы можете петь какие угодно песни, но лично ваша песенка — песенка отъявленного троцкиста и предателя дела рабочего класса, уже спета! Вы никого не введете в заблуждение своими песнями!..

Розенгольц продолжал петь. Два милиционера подхватили его под руки и вывели из зала.

А зал бушевал:

— Смерть предателям!

— Никакой пощады изменникам!

— К стенке их! К стенке!

Глава 12

Петр Степанович Всеношный вышел из дому как всегда за сорок минут до начала смены. Все воскресенье он вместе с женой провел на своем огороде, окучивая и пропалывая кукурузу, картошку, бахчевые, помидоры и огурцы. Тело его, особенно поясница и плечи, болело от непрерывной работы в согнутом положении, и теперь он шел в цех как бы на отдых, тяжело шаркая ногами.

Ярко светило солнце, уже высоко поднявшееся над горизонтом, на белесом небе ни облачка, дымы от многочисленных заводов, вытянутых в непрерывную линию вдоль железной дороги, поднимались вертикально вверх и только там, влекомые воздушными потоками, поворачивали на северо-восток, соединяясь и растекаясь ядовитой пеленой.

Возле парка, окруженного вычурной чугунной оградой, засаженного сплошь акациями и тополями, чьи листья понуро весели, утяжеленные липкой копотью, Петр Степанович влился в угрюмый и молчаливый поток таких же, как и сам, измотанных за воскресенье людей. Поток этот перед железнодорожными путями разорвал длинный товарняк, спешащий на север, а перед самой проходной это уже был и не поток, а черная масса, шаркающая подошвами по усыпанным шлаком дорожкам. И все было вроде бы привычным и знакомым до мелочей, и в то же время было как-то не так: то ли шаркали по-другому, то ли глухой ропот движущихся тел чем-то отличался от прошлых утр. Все, надо думать, оттого же — от воскресного рабства на своих шести сотках.

Впрочем, у Петра Степановича не было ни нужды, ни желания разгадывать, в чем состояли отличия и по какой причине они возникли. Чем ближе он подходил к своему цеху, тем сильнее атмосфера работающего без устали завода захватывала его, направляя все мысли и чувства в привычное русло: чугун, присадки, вагранки, оборудование, план и прочее и прочее, что повторялось изо дня в день, почти не меняясь, а если и меняясь, то только к худшему: брак, выход из строя оборудования, что и почему, лишение премии, проработки…

Едва Петр Степанович Всеношный переступил порог своего закутка, где стоял канцелярский двухтумбовый стол и застекленный шкаф с серыми папками, как его тут же вызвал к себе начальник цеха Семен Ардалионович Анищенко и сообщил, что всех руководителей цеха вызывают в заводоуправление на совещание. И не куда-нибудь, а в кабинет директора. Видать, что-то случилось из ряда вон.

Петр Степанович крайне удивился такому вызову: до этого ему если и приходилось присутствовать на совещаниях, то исключительно у главного технолога завода, а к директору не приглашали даже старшего технолога цеха. Что уж тут говорить о сменном.

— А где Стручков? — спросил крайне озадаченный Петр Степанович, думая, что старший технолог либо заболел, либо…