Жернова. 1918–1953. Большая чистка

Тотчас же явился пожилой еврей-парикмахер, подстриг и побрил Николая Ивановича, и тоже молча, лишь сопел и пыхтел от усердия, а Николай Иванович гадал, к чему бы именно сегодня такое к нему внимание, и сердце вдруг забилось неровными толчками в ожидании невозможного: свидания с женой, встречи со Сталиным или еще с кем-то из руководителей партии и государства: ведь он писал им, просил, умолял и о свидании, и о встрече.

Затем его повели в душевую, дали там кусок хозяйственного мыла и замусоленную мочалку: мойся. Когда он вернулся в камеру, на койке лежал черный костюм в серую полоску, белая рубашка и синий в полоску же галстук. Велели одеться. Дрожали руки, пуговицы не попадали в петли, галстук не хотел никак завязываться нужным узлом, а воображение уже рисовало и свидание, и встречу, и бог знает что.

Николая Ивановича не подгоняли, надзиратель терпеливо ожидал, прислонясь плечом к стене, звенел от нечего делать ключами. Вышли, знакомые коридоры, знакомый кабинет следователя Шейниса. У следователя сидел Ежов.

Шейнис любезно предложил Николаю Ивановичу Бухарину сесть на стул возле стола, спросил, нет ли у него претензий? — претензий не было; не желает ли сделать заявление? — желания сделать заявление тоже не оказалось, — после чего предложил подписать бумагу, из которой следовало, что Николай Иванович Бухарин, уличенный следствием в преступных деяниях, предусмотренных многими пунктами статьи 58, в деяниях сих сознался и на предстоящем судебном разбирательстве от оных отказываться не собирается.

Николай Иванович подписал бумагу, не читая.

— Вот и прекрасно, — сказал Шейнис, плотоядно улыбаясь толстыми губами. — Сами понимаете, любезнейший, что если вы нарушите свое обещание, то ваши близкие ответят за это ваше нарушение. Вы же не хотите им зла? Не правда ли?

— Что с моей женой? — хрипло выдавил Николай Иванович, глядя на молчаливо сидящего Ежова.

— Которая из них?

— То есть — как? — не понял Николай Иванович. — У меня всего одна жена. Я не султан турецкий, — попробовал он съязвить

— Значит, последняя?

— Можно и так сказать, — сдался Бухарин.

— Она пока… пока на свободе. Дальнейшее зависит от вашего поведения, — все с той же гаденькой улыбкой ответил Шейнис.

Николай Иванович хотел сказать, что он ему не верит, но не сказал: а вдруг и правда, что на свободе? Вместо этого спросил, на сей раз прямо обращаясь к Ежову:

— Я писал вам, Николай Иванович, писал товарищу Сталину, но ни от кого не получил ответа. Чем я могу это объяснить?

— Ответ на свои письма ты получишь в процессе судебного разбирательства, — усмехнулся Ежов. И добавил: — На имя товарища Сталина, как и на мое тоже, приходит столько писем, что не только отвечать, прочитать их невозможно.

— Я полагал…

— Мало ли что ты полагал, — грубо оборвал его Ежов и отмахнулся рукой, как от назойливой мухи. — Если бы полагал то, что надо полагать настоящему большевику, не сидел бы здесь.

— А где, позвольте вас спросить? — еще раз попытался сострить Бухарин, но Ежов на его остроту даже не шевельнул бровью.

Тут же последовала команда встать и следовать на выход. Три дня Бухарина никто не тревожил. И все эти дни он пытался понять, зачем Ежов приходил в допросную камеру. Услужливое воображение подсказывало и то, и это, и пятое-десятое, но время шло, а ни одно из них, кроме предстоящего суда, не подтверждалось.

Все эти дни кормили как на убой, в полдень даже давали простоквашу. И по этому поводу Николай Иванович терялся в догадках: с чего бы это? Уныние и покорность судьбе сменялись надеждой и даже оптимизмом, но логика всякий раз брала верх — и безнадежность торжествовала.

На четвертый день утром вновь пришел парикмахер, побрил, подравнял височки, бородку и усы. Принесли завтрак: пшенная каша с маслом, яйцо всмятку, булочка с изюмом и настоящий кофе с молоком. Затем одевание в давешний костюм. Николай Иванович заметил, что костюм за эти три дня пригнали по фигуре — ничто нигде не висит и не топорщится. А может быть, это совсем другой костюм. И вновь волна оптимизма охватила издерганную душу Николая Ивановича, но пока вели да везли, оптимизм улетучился, душа опустела и заскулила брошенным в подворотне щенком.

Глава 11

Бухарин вошел в зал суда, затравленно огляделся: народу много — столько он не ожидал. Еще больше его поразило обилие зарубежных журналистов. Вспыхивал магний, щелкали камеры фотоаппаратов, жужжали кинокамеры. Николай Иванович обрадовался: вот здесь-то он и скажет всю правду о себе и своих товарищах, он раскроет глаза мировому общественному мнению на страшную действительность современного Термидора, средневековых расправ с истинными революционерами-ленинцами, неугодными азиатской диктатуре Сталина и его приспешников. На глазах у всего мира Сталин не посмеет заткнуть рот соратнику Ленина. Из его, Бухарина, уст мировое революционное движение узнает правду об узурпации власти современным Чингисханом, Коминтерн выступит в защиту своих братьев по общей борьбе, мировая общественность — за попранную свободу.