Жернова. 1918–1953. Большая чистка

«Неужели не придет? — думает Василий, вслушиваясь в голоса. — Да и с какой стати она должна придти? У нее, небось, своя компания, свои пикники. Разведенка — зачем ей семейные?»

И тут, перекрыв возбужденные голоса, смех и детские крики, до слуха Василия долетел звонкий голос Вики, который он узнал бы из тысячи голосов: она что-то сказала — весело так, радостно, он не разобрал, что именно, да и не важно было, что она сказала, важно было, что она пришла, что она там, и, быть может, этот ее звонкий голос — знак ему, Василию: здесь, мол, я, а ты чего медлишь?

Внизу засмеялись. Все, кроме Марии. А у Василия сердце подпрыгнуло, забилось бешеными толчками, во рту пересохло. Он прислонился спиной к стене, стоял и слушал свое сердце и боялся сдвинуться с места. Он боялся, что выйдет на улицу, глянет на Вику и встретит ее совершенно равнодушный взгляд, а звонкий голос ее — это совсем не для него, а для кого-то другого: могла же она придти со своим парнем. Почему бы и нет? Почему ей, незамужней, свободной девице не заиметь за эту неделю какого-нибудь ухажера? Очень даже может заиметь — дело житейское. Более того, она вполне могла иметь этого ухажера и раньше, еще до встречи с Василием. И что ей Василий? Ну, попели, потанцевали, ну, поприжималась к нему — так на то они и танцы, чтобы обниматься и прижиматься у всех на виду и без всяких последствий. А он-то раскатал губищи…

За соседней дверью, где проживала Сара Фурман со своей рыжей кошкой, послышалась возня, и Василий, оттолкнувшись от стены, быстро зашагал к выходу тесным коридором, заставленным всяким хламом. А ведь он предлагал своим соседям войти в долю в сарайном строительстве, но никто не захотел. Впрочем, здесь, на втором этаже, живут две пары бездетных стариков лет по сорока да Сара: им сарай ни к чему. И пусть их.

На лестнице Василий остановился на мгновение, посчитал до десяти — говорят, помогает успокоиться, — решительно сбежал вниз и сразу же наткнулся на черные, широко распахнутые глаза Вики, утонул в них — и никого уже больше не видел и не слышал, даже когда и не глядел в сторону Вики, даже когда она молчала, он слышал и видел только ее. Да иногда встревоженный взгляд Марии. А ведь ничего он не делал такого, чтобы вызвать у Марии тревогу: и к Вике не подходил, и словом с ней не перебросился, и когда устанавливал «лейку» на треногу и собирал всех в кучу, время от времени высовываясь из-под накинутого на голову и камеру черного полотна, на Вику не смотрел, зато в глазочке аппарата видел только ее, разглядывал ее оживленное лицо, точеную фигуру и все ждал, когда она улыбнется какой-то особенной улыбкой, чтобы эту ее улыбку поймать и запечатлеть. На него шутливо покрикивали, его подгоняли уставшие в ожидании люди, а он все ждал и… и вдруг Вика запрокинула голову и рассмеялась с такой неудержимостью, что и все сразу за ней следом, и едва они замерли, повинуясь его руке, он и нажал на спуск, моля бога, чтобы получилась эта ее необыкновенная улыбка и сияющие смехом глаза.

Она одна и получилась на снимке, а все остальные смазались — ни лиц, ни фигур, одни лишь тени. Но Василий был счастлив. Он отнес кассету в фотоателье к знакомому мастеру-еврею и попросил его выделить из общей массы только Вику.

— У вас есть вкус, моодой чеовек, — похвалил его мастер, передавая Василию две увеличенные фотокарточки. — И в экспозиции, и выбое натуы. Пьиходите еще, помогу. К тому же у нас есть фоток’ужок любителей, собиаемся йяз в месяц, обсуждаем снимки, уст’аиваем выставки.

Василий поблагодарил, пообещал придти еще, если что-нибудь получится интересное.

Оставалось встретиться с Викой и передать ей одну из фотографий. Другую он приклеил столярным клеем на внутренней стороне дверцы своего шкафа, перед которым переодевался два раза в день.

— Артистка? — спрашивали у него товарищи.

— Артистка, — подтверждал их догадку Василий.

— Красивая, — завидовали они, но не ему, Василию, а тому, скорее всего, что эта артистка не им принадлежит, а кому-то другому. Василий тоже завидовал, и тоже неизвестно кому. Но этот человек должен быть каким-то особенным, казалось ему, не чета Василию и его товарищам.

Встретиться с Викой все не получалось и не получалось: и где живет, не знал, и кем и где работает. А спрашивать у Николая Землякова не решался: боялся, что тот может растрепаться своей жене, а уж его-то Ленка, баба языкастая, раззвонит на весь Питер.

День шел за днем, ходил Василий, как в воду опущенный: смеющееся лицо Вики стояло у него перед глазами. Проходя мимо квартиры Земляковых, прислушивался, не зазвучит ли знакомый голос. По дороге домой вглядывался в идущих навстречу женщин: а вдруг вон та, тоненькая, Вика! Услыхав женский смех, вздрагивал: а вдруг это она засмеялась! Ему казалось, что она за эти дни изменилась до неузнаваемости, что голос ее звучит совсем не так, что он может даже и не узнать ее в толпе.