Жернова. 1918–1953. Большая чистка

— Мы тут разобрались в вашем деле, товарищ Панченко, — начал Никита Сергеевич. — Должен со всей ответственностью заявить, что враги советской власти на Украине вас оклеветали, и понадобилось время, чтобы этих врагов разоблачить и докопаться до правды-матки. Вы должны понимать, что идет классовая борьба, враги всячески стараются нам помешать в строительстве социализьма и коммунизьма, что они прячутся за нашими же пролетарскими лозунгами, рядятся, как те волки, в овечьи шкуры. Они не уйдут от возмездия, товарищ Панченко, а вы на советскую власть зла не держите. Конечно, вы пережили и все такое прочее, но зато еще больше закалились в горниле классовой борьбы, и теперь никакие враги вас не свернут с пути, предначертанного нашими великими учителями Лениным и Сталиным. С этой минуты вы полностью освобождаетесь от возведенных на вас напрасных наветов и клеветы, вас восстановят в партии и в занимаемой вами до ареста должности. Возможно, не того же самого завода, но заводов у нас много, дело вам найдется. Поздравляю вас, товарищ Панченко, от всей души.

С этими словами Никита Сергеевич вышел из-за стола, крепко пожал руку прослезившемуся бывшему директору и проводил его до двери.

Когда-то Хрущев служил вместе с Панченко в одной дивизии, однако не посчитал нужным узнать своего бывшего сослуживца: мало ли с кем служил — не это главное. А Панченко не посмел напомнить о себе: так высоко, казалось ему, сидел теперь Никита Хрущев, так мало он походил на того простецкого парня Никиту, каким он его помнил.

Вслед за Панченко в кабинете побывали инженер-строитель Кобылянский, обвиненный в том, что будто бы завышал расход строительных материалов при сооружении промышленных объектов, удорожая таким образом строительство; за ним горный инженер Ракитин с одной из угольных шахт Донбасса, обвиненный во вредительстве, то есть в организации выброса рудничного газа в забои, в результате которых погибли десятки шахтеров; потом прошли военные, обвиненные в подготовке террора против правительства и командования РККА, за ними рабочий Гальченко, которому приписывали поджог бензохранилища, где он работал заливщиком. Всем им Никита Сергеевич говорил одни и те же слова, всех поздравлял с освобождением и жал руки.

Последним шел писатель Гнат Запорожец, хотя по списку стоял четвертым, обвиненный год назад в украинском национализме и отрицании социалистических принципов в художественном творчестве. Тут Никита Сергеевич хотел показать, что он разбирается не только в политике, но и в литературе. И показать это не только писателю Гнату Запорожцу, но и всем остальным гражданам Украины, о чем и поведают приглашенные редакторы газет.

И с Гнатом Запорожцем, лишенным в тюрьме всякой растительности на своей голове, а главное — шевченковских усов, все шло по плану.

— Я читал ваши произведения, товарищ Запорожец, — говорил Никита Сергеевич. — И они мне очень понравились. Товарищ Сталин всех нас, руководителей партии и советского государства, нацеливает на то, чтобы мы знали не только, как решать проблемы народного хозяйства, но и духовные тоже, потому что без этого, как указывает товарищ Сталин, народ не может развиваться и жить полноценной жизнью. Как говорится, не хлебом единым жив человек, не борщом и галушками, но и пищей духовной, которая дает силу, как говорится, и счастье.

Надо сказать, что Никита Сергеевич в Москве с писателями дела не имел: Сталин к писателям никого не подпускал, полагая, что его ближайшее окружение в писательском деле ни черта не смыслит. Но то в Москве, где собрались со всего Союза самые талантливые и, надо думать, гениальные писатели, поэты и прочие деятели искусств. Не будь они такими, Сталин не стал бы с ними вожжаться. А тут тебе не Москва, а Киев. Конечно, мать городов русских, но весьма престарелая и как бы повредившаяся умом. И писатели в этом городе остались второго, если не третьего сорта.

Перед встречей с писателем Никита Сергеевич две небольшие книженции Гната Запорожца прочел. Бегло и не слишком внимательно. Книженции как книженции, ничего особенного. Скажем, Алексей Задонов, которого пришлось читать по воле Сталина, понравился больше: и масштабы значительнее, и герои, и все остальное. Не сравнить. Поэтому, так легко разобравшись с предыдущими товарищами, Никита Сергеевич ни на минуту не сомневался, что и с писателем разберется также легко.

И вот, произнеся свою напутственную речь, он пошел к писателю с протянутой рукой для пожатия и поздравления и с широкой улыбкой на круглом лице. Но писатель смотрел на приближающегося Хрущева с недоверием и, если на то пошло, недружелюбно. А когда Никита Сергеевич, делая вид, что не замечает этого недружелюбия, стал трясти его руку, этот Гнат Запорожец, до этого не проронивший ни слова, вдруг спросил хриплым голосом, да к тому же еще со всякими малороссийскими штучками-дрючками: