Жернова. 1918–1953. Клетка

Ирэне Яковлевне нравилось, что Киприан зовет ее сестрой, что к ней все относятся весьма дружелюбно, и она чувствует себя так, будто вернулась после долгих странствий на полузабытую родину, где живут другие люди… Совсем другие люди. Но чище и лучше прежних. Именно поэтому — не в последнюю очередь — она верила, что все у нее будет хорошо. А главное, ей совсем не вспоминалось ее прошлое — ни давнее, ни близкое. И странным казалось, что где-то есть Москва, живут люди, которых она считала своими друзьями, но вряд ли хоть один из них был по-настоящему таковым; что эти люди заняты какими-то совсем ненужными, почти бесполезными делами; что они где-то собираются, что-то обсуждают, интригуют, стараются возвыситься над другими и друг над другом, и большинство из них — подавляющее большинство! — совсем не верит ни в марксизм-ленинизм, ни в социализм, хотя с их языка легко слетают фразы, доказывающие обратное.

Может, она плохая еврейка? Вот и ее Исай говаривал иногда: «Хороший еврей не может быть настоящим марксистом, то есть интернационалистом в полном смысле этого слова. — И добавлял с иронической усмешкой: — Мы с тобой плохие евреи. Мы с тобой преодолели еврейство, как истинный верующий преодолевает свою религиозность. Хорошо это или плохо, но именно так и можно с открытыми глазами жить среди людей другой нации и вместе с ними, не оглядываясь и ничего не опасаясь, обсуждать любые вопросы, касающиеся не только революции, но и самой нации».

Как все это теперь далеко от нее и чуждо ей. И даже странно, что когда-то все это ее занимало. А сейчас ее занимают самые обыкновенные вещи, но занимают без надрыва, без истерик и без опасения, что кому-то это не понравится.

Глава 11

На другой день с утра Ирэна Яковлевна отправилась в адлерский медпункт в очередной раз показаться местному фельдшеру.

Фельдшер, Степан Дормидонтович Березенский, один из тех чеховских персонажей, которые доживали свой век на окраинах бывшей империи, в свои шестьдесят имел ясные, с лукавинкой, серые глаза, седые усы, бородку клинышком, был сухощав, подвижен, говорлив. Странно, но Ирэна Яковлевна не чувствовала стыда перед ним за свою наготу, а живот свой показывала, как некую драгоценность, которой только и можно любоваться. Ну, иногда потрогать — из любопытства, потому что это даже приятно тому существу, которое в этом животе растет и ждет своего часа.

— Ходить, двигаться, но никаких физический усилий — избави бог! — говорил Степан Дормидонтович, моя руки над медным тазом под медным же умывальником с длинным соском, который, отпуская и закрывая воду, шлепал громко и весело, точно ему доставляло удовольствие подпрыгивать вверх и падать вниз. — И побольше витаминов, — добавлял он. — Но ничего острого. Соленое — пожалуйста. А то местные дамы налопаются армянской турши, от которой внутри горит так, будто хватанул уксусной кислоты, а в результате ребенок рождается, усыпанный лихорадкой. Я поначалу-то понять не мог, в чем тут дело. И только с опытом пришло понимание. Так что советую вам быть в отношении пищи весьма осмотрительной.

— А что, Степан Дормидонтович, приходилось попробовать соляной кислоты? — смеялась Ирэна Яковлевна.

— Приходилось, приходилось, — вторил ей мелким добродушным смешком фельдшер. — Болел как-то, еще в прошлом веке, только-только получив должность, но еще не здесь, а в станице Ахтанизовской, что на Тамани… помните у Лермонтова?.. и, в помрачении рассудка, перепутал склянки. Потом пришлось щелочь глотать, чтобы нейтрализовать, думал — отдам богу душу, ан нет, выкарабкался. Не сам, конечно, не сам, а с помощью коллег. Так что и вы не всякий овощ потребляйте, не всякие напитки.

— Я уж и так стараюсь ничего лишнего, — успокоила фельдшера Ирэна Яковлевна.

— Вот и славненько, — одобрил Степан Дормидонтович и посоветовал наведаться к нему на следующей неделе.

Покинув медпункт, Ирэна Яковлевна пошла к морю — это совсем рядом — и долго сидела в тени огромного платана, смотрела, как на горизонте медленно растут, раздаваясь вширь и ввысь, свинцовые облака. Тревожно светило солнце, искрилась морская рябь, кричали неугомонные мальчишки, кувыркаясь в прозрачной воде, из громкоговорителя, укрепленного на столбе, звучали песни гражданской войны, вдоль берега в сторону Сочи молча тянули чайки. Говорят, к шторму.

Дома Ирэну Яковлевну ожидал гость. Им оказался пожилой еврей, почти совершенно лысый, похожий на сушеную грушу. Едва Ирэна Яковлевна отворила калитку, он поднялся со скамейки, стоящей в беседке, увитой виноградной лозой, где сидел вместе с хозяином Ирэны Яковлевны Антонием Ивановичем Антониди за кувшином темного вина и глиняным блюдом розовой черешни, заспешил навстречу вихляющей походкой, растягивая в улыбке тонкие губы, однако глаза смотрели изучающе и настороженно.

При виде гостя сердце у Ирэны Яковлевны болезненно сжалось, ноги вдруг ослабели, она оперлась рукой о ствол красной алычи.