Жернова. 1918–1953. Клетка

— Ну, коли никто не знает, так ничего и не случится. Хуже смерти ничего не может быть, а уж коли через двадцать минут быть смерти, так я хоть скрипку закончу. Иди, Петрович, я сейчас.

Уборевич вышел, осторожно прикрыв за собой дверь. Что-то упало за спиной мастера на пол. Дрогнула рука, мазок лег неровно, солнечный луч высветил мельчайшие пузырьки воздуха, проникшие под пленку лака. Мастер вполголоса выругался, торопливо провел по тому же месту второй раз — пузырьки не исчезли, они лишь сместились к краю мазка. Мастер смочил ватный тампон скипидаром, уверенным движением стер лак. Несколько секунд смотрел на корпус скрипки, затем бросил в сердцах тампон в чашку.

Настроение испортилось, а в плохом настроении делать такую тонкую работу — только гневить бога. Видать, и эта скрипка не станет петь голосом скрипок старых итальянских мастеров. Всегда у него так: в последний и самый решительный момент кто-нибудь сунется под руку — и все коту под хвост. Встать бы на час раньше — успел бы. Впрочем…

Мастер развязал тесемки фартука, повесил его на гвоздь, на другой гвоздь повесил красный головной платок, оглядел мастерскую, махнул рукой с досады и вышел.

Да, мастер был недоволен вторжением в свое творчество, и, в то же время, это вторжение снимало с него ответственность за явно, увы, неудавшуюся скрипку. Между тем в глубине души он никогда и не верил, что способен достичь заветной вершины в своем увлечении: мастер чувствовал, что не вполне понимает дерево, что не обладает нужным чутьем, каким-то особенным чутьем, каким обладали обожествляемые им старые итальянские мастера. По сути, он надеялся лишь на то, что когда-нибудь все совпадет таким непостижимым, но желанным образом, — и получится-таки скрипка с божественным голосом. Тогда какой-нибудь знаменитый виртуоз возьмет ее в руки, выйдет на сцену Большого театра, а ведущая объявит торжественно, высоко вздымая свою грудь, что сейчас, дорогие меломаны, впервые зазвучит несравненная скрипка Михаила Тухачевского. И он, Михаил, поднимется из первого ряда, повернется к залу лицом и увидит восторженные глаза сотен женщин, обращенные в его сторону…

О, это будет мгновение торжества и наслаждения, сродни торжеству и наслаждению Ганнибала, выигравшего сражение при Каннах! Только ради таких мгновений и стоит жить.

Впрочем, не только в скрипичном деле сорокалетний командарм первого ранга, заместитель наркома обороны СССР Михаил Николаевич Тухачевский полагался на счастье и везение, но и в военной карьере тоже. Надо сказать, не зря полагался: ему действительно везло, счастье сопутствовало его военной карьере, хотя славы непобедимого полководца он не снискал. Именно с уверенностью в свое везение и счастье, будучи в двадцатом году командующим Западным фронтом против белополяков, бросился Тухачевский, очертя голову, со всеми своими силами на Варшаву, не заботясь об отставших тылах, нехватке боеприпасов, продовольствия, несмотря на усталость войск и оголенные фланги, надеясь, что подымется польский пролетариат, как о том твердили Ленин и Троцкий, и ударит навстречу Красной армии-освободительнице, в тыл белой армии Пилсудского.

Увы, польский пролетариат — вопреки марксистской теории и уверениям товарища Ленина, который ежедневными телеграммами гнал Тухачевского на Варшаву, — не поднялся, не восстал. Хотя, конечно, Польша — крестьянская страна, и пролетариата там — кот наплакал. Но ведь в семнадцатом году и в России было то же самое. Увы, история не повторяется. А командарм Тухачевский старался с историей не спорить, как не спорил он и с теми приказами, которые ему отдавались. В конце концов, он солдат, а солдат должен выполнять приказы. Хорошо было Сталину ослушиваться Ленина и конфликтовать с предреввоенсовета Львом Троцким: Сталин — революционер, свой человек среди советской верхушки. А кто такой Тухачевский? Один из многих военспецов. Его карьера целиком и полностью зависела от послушания Ленину и Троцкому. Ему приказали наступать на Варшаву — он и наступал; приказали расстреливать и травить газами восставших против советской власти тамбовских и воронежских крестьян — он расстреливал и травил; приказали штурмом взять мятежный Кронштадт, он повел на штурм отборные полки Красной армии и Кронштадт взял. Если бы ему приказали наступать на Берлин, он пошел бы и на Берлин. Хоть к черту на кулички! И не важно, кто им командует: русские царские генералы или большевики-евреи. Важно, чтобы они помогали ему подниматься все выше и выше по ступеням славы. И, разумеется, власти. Потому что нет в мире ничего более привлекательнее, чем власть и слава. А в том, что он, Михаил Тухачевский, хочет власти и славы, нет ничего зазорного. Как и в том, что он любит женщин, а женщины любят его.

Глава 16