— Имею надежда, ваше вельи-кольепность, — паясничал Паукер, — которы вам имеет при-исниться вельи-кольепны сон nach мировой револьюсиён… Auch вам имеет при-исниться говорить с товарищ Карл Маркс как люче делать мировой револьюсиён… Он имел хороши дочка. Три штука. — Оч-чень хороши, оч-чень красивы дочка! — воскликнул Паукер с такой убежденностью и с таким причмокиванием, как будто сам близко знал дочек великого Маркса. — Вся мужик Париж, Лондон, Гамбург — вся бегать дочки велики Маркс. Они говорить: одна ночь с один его дочка с «Капиталом» под ее попка — понимать вьесь «Капитал» ее фатер.
Паукер кривлялся и паясничал, и в то же время успевал открыть перед Сталиным дверь в туалетную комнату, отодвинуть стул с высокой спинкой перед большим зеркалом, смахнуть с него невидимую пыль чистой салфеткой, поддержать Сталина под локоток и усадить, закрепить на его груди салфетку, кошачьими движениями огладить голову, на лету подхватить кисточку для бритья с пышной шапкой белой пены на ней и приняться намыливать Сталину лицо.
— Паукер иметь новы анекдот, о вельи-кольепны Коба! Говорить? — вопросил Паукер, держа в руки опасную бритву и глядя в зеркало на угрюмую физиономию Сталина, изрытую оспой. Поскольку Сталин не сказал ни да ни нет, Паукер продолжил в том же шутовском духе: — Приехать бедны юде из Бердичев, приходить бедны юде нах Лубянка. Куда еще приходить бедны юде? Нет куда. Образований бедны юде иметь — хедер, партийность иметь — хедер, один книга читать — Тора. Другой книга не читать. Смотреть бедны юде на стенка, увидать объявлений: требоваться ворошиловски стрельять, зиновьевски телеграфирен, мехлессов-ски слюшать, бухарински шифровать, ягодиц-аны — колоть шприц; смотреть замочны дырка — аграновски; вскрывать сейф und открывать дверь буденовски. Читать бедны юде объявдений, много вздыхать, совать голова окошко, спрашивать: "Вам, товакгишч, пкгостите за нескгомность, Абкгамовичи вже не нужьные? Га?" Окошко смотреть жидовски рожа, какой есть мой рожа, и отвечать: "Как жеть, как жеть, товакгишч! Очинно дажеть вже нужьные!"
Сталин дернулся всем телом и зашелся в беззвучном смехе. Паукер успел убрать бритву и захохотал во все горло, приседая и хлопая себя по толстым ляжкам свободной от бритвы рукой. Он мелькал в зеркале за спиной Сталина, рожа его была такой плутоватой, будто тот, другой человек, сидящий в Паукере, на минуту выглянул из него, как выглядывает из будки суфлер, и тогда у Сталина, разглядевшего этого суфлера, беззвучный смех обрел хриплую плоть, чтобы тут же смениться кашлем, чиханием и хлюпаньем в носу.
Паукер успел вовремя поднести к носу Сталина большой клетчатый платок, выжал из носа содержимое, салфеткой промокнул мокрые от смеха глаза, при этом сюсюкал так, как сюсюкают с малыми детьми:
— А-я-яй, маленьки киндер! Ай-я-яй! Какой плёхой есть болеть. Zehr schlecht!
Карл Паукер с некоторых пор стал необходим Сталину как некая психологическая отдушина. С кривляньем и ужимками телохранитель и брадобрей сообщал последние тайны, как он говаривал, кремлевского двора, не щадя при этом никого, и Сталину было даже интересно, когда же наконец этот нахальный жид сорвется, перейдет ту невидимую грань фамильярности, за которой начинается наглость и хамство. До сих пор — вот уже почти пять лет — он умудряется ходить по лезвию бритвы, которой владеет мастерски (ни разу во время бритья не нанес Сталину даже царапины), и Сталин иногда с напряжением ожидает, слыша, как все нагнетается и нагнетается словесная атмосфера, что вот-вот Паукер оговорится, и чувствовал облегчение оттого, что этого не произошло.
А еще он ждет, когда же наконец Паукер ему надоест. Но тот умудряется не надоесть, хотя особым разнообразием его репертуар не отличается. И Сталин говорит, подлаживаясь под своего телохранителя и брадобрея:
— Говоришь, бухаринские шифровальщики? А что такого еще умудрился зашифровать товарищ Бухарин?
— О, светлы Коба! Этот революсьёньер шифровать все свой слова, которы говорить товарищ Сталин… Не знаешь, кто такой есть?
— Товарищ Сталин?
— Да, такой самый?
— И кто же этот такой самый?
— О! Это такой есть жестоки сатрап, страшны Чингисхан, Наполеон Буонапарте, Иван Грозны und so waiter. А еще есть ein велики русски поэт Мандельштам… — голос Паукера стал интригующе вкрадчивым, толстые губы почти касались уха Сталина. — Этот русски поэт говорить на товарищ Сталин — мой бояться подумать! — что товарищ Сталин есть кремльёвски горец большой усы осетин… Товарищ Коба такой дело нравиться?
— Товарищу Кобе все нравится. Товарищ Коба думает, что товарищ Бухарин еще не все сказал о товарище Сталине. Подождем, когда скажет все. Что касается русского поэта Мандельштама… Я думаю, ему бы пошло на пользу подышать русским воздухом где-нибудь в русской глуши… В Саратове, например… У него там случайно нет тетки?
— Я не иметь возможность знать за его тетка, о вельикий Коба! Я за своя тетка ничего не иметь знать. Товарищ Ягода auch иметь такой думать, вельикий Коба.
— Очень правильно думает товарищ Ягода.