Жернова. 1918–1953. Клетка

Петр Степанович всегда останавливается на этом возвышенном месте, прежде чем начать спуск в глубокий меловой овраг, и долго любуется широкой панорамой, освещенной закатным солнцем. Его охватывает здесь непонятная щемящая грусть. Может быть, оттого, что точно знает: отныне приговорен оставшуюся жизнь провести в этой большой деревне, поэтому, глядя на открывающуюся панораму, пытается свыкнуться с этим приговором, желая лишь одного: чтобы его не трогали, не мешали жить и работать. А уж он никому мешать не собирается, он теперь тише воды, ниже травы. Вот дети у него — те да, те пусть и кипят, и бушуют в своем комсомоле, им все понятно, для них не существует никаких загадок в этом мире, где все, как им кажется, светло и радостно. Петр Степанович, встречаясь со своими детьми, никак не может найти с ними общего языка, ему представляется, что они или ничего не знают и не понимают, или, наоборот, знают что-то такое, чего ему, их отцу, и не снилось.

На выходе из оврага, там, где из каменной россыпи пробивается после дождей чистый родничок и растет раскидистая, дуплистая ветла, в тени этой ветлы Петр Степанович разглядел человека, полулежащего на траве с газетой в руках. На человеке тоже соломенная шляпа, рядом с ним поблескивает спицами велосипед, — вид транспорта, недавно ставший входить в обиход, и то в основном среди образованной публики. Человек, видать, тоже провел день на огороде, теперь отдыхает в тени ветлы, приводит себя в порядок перед тем, как спуститься к людям.

Вздохнув, Петр Степанович начинает спуск. Вскоре он поравнялся с отдыхающим человеком, тот сел, приподнял шляпу, приветливо поздоровался:

— Товарищу Всеношному наше почтение.

— Здравствуйте, — откликнулся Петр Степанович, останавливаясь. Подставив велосипеду бедро, он освободил одну руку и тоже приподнял шляпу.

Петр Степанович узнал в человеке техника, работающего на производстве кирпичей из шлаков доменного процесса. Кажется, его зовут не то Анатолий Семенович, не то Анатолий Сергеевич. А вот фамилия… Фамилию так сразу и не вспомнишь: знакомство шапочное, пути не пересекались ни разу: и работают на разных заводах, и живут в разных концах города.

— Отдыхаете? — спросил Петр Степанович из вежливости.

— Да вот… — неопределенно повел рукой техник и поднялся на ноги.

Он высок, худ, имеет бородку клинышком, усы скобочкой, нос длинный, глаза черные, глубоко сидящие, губы узкие, провалившиеся, какие бывают у людей беззубых или очень злых. Таких людей Петр Степанович побаивается: на их лицах читается непробиваемое упрямство и нежелание понять других.

Приблизившись на два шага к Петру Степановичу, техник снял шляпу, представился:

— Зовут меня Антонием Станиславовичем, фамилия Кутько. Нас, Петр Степаныч, в прошлом году на Первое Мая знакомил Павло Данилович Дубенец. Если помните…

— Как же, как же, я помню, — несколько смутился Петр Степанович и, повесив шляпу на руль, протянул руку.

— Да вы прислоните машину к ветле, — посоветовал Кутько, когда они обменялись рукопожатием. — Водицы испейте… Хороша здесь водица-то.

— Вы правы: водица в этом роднике хороша, — согласился Петр Степанович. — Жаль, что родник питается только дождями и быстро пересыхает. Колодец бы здесь вырыть…

Он помедлил, однако велосипед все-таки прислонил к дереву: неприлично как-то поздороваться и тут же уйти. Минут пять можно и поговорить. А потом испить водицы, сполоснуть лицо, помыть ноги и обуться: не к лицу инженеру идти по городу босиком.

Кутько вытащил из мешковатых штанов портсигар, открыл, предложил папиросу. Закурили. Потом сели на траву.

— Что пишут новенького? — кивнув на газету, спросил Петр Степанович, спросил, лишь бы не молчать.

— Да что пишут… Ничего особенного не пишут. Кстати, сообщают, что Березниковский химкомбинат перевыполнил план… — как бы между прочим произнес Кутько и равнодушно глянул вверх.

Петр Степанович насторожился и тоже глянул вверх: там, в белесом от зноя небе, кружил коршун.

— Перевыполнил, значит, — пробормотал он, вспомнив студеную зиму тридцать первого года и свою тоску по теплу.

— А вам, Петр Степаныч, сказывают, привелось строить этот Березниковский химкомбинат… — и Кутько глянул на Петра Степановича прищуренными глазами.

— Д-да, п-привелось, — глухо выдавил Петр Степанович и нахмурился: вопрос был нехороший, давно ему такой никто не задавал: мало кто в Константиновке знает о прошлом Петра Степановича Всеношного. Возникла было мысль объяснить этому Кутько, что оказался в лагере ни за что, но вовремя вспомнил, что так говорят все, поэтому лишь качнул рано поседевшей головой и уставился в меловой скат оврага, над которым с пронзительными криками носились стрижи.

— А я севернее… на Беломорстрое… баланду хлебал, — признался Кутько ожелезневшим голосом, и на худом лице его заходили желваки. — Четыре года считай… Еле выжил. Так что мы с вами, уважаемый, советской властью облагодетельствованы полной, так сказать, мерой.

— А-ммм… — промычал Петр Степанович и вяло пошевелил рукой. — Стоит ли вспоминать? Прошлое не переделаешь.