Жернова. 1918–1953. Клетка

— Вовсе нет, дорогой Роллан! Вовсе нет! Это сходство исключительно внешнее. Ты знаешь: совсем недавно я очень сомневался, стоит ли мне возвращаться в Россию. И причина для этого имелась: все близкие мне по духу люди оказались на Западе. Иные даже не по своей воле. А те, что остались, вынуждены подлаживаться под нынешние власти. Более того, все, что я в начале восемнадцатого и позже говорил о дикой грубости, о жестокости большевиков, восходящей до садизма, о некультурности их, о том, что они производят над народом отвратительный опыт, — все это и многое другое, сказанное мною о большевизме в то время, остается в силе. Печально, что в этом активное участие принимали и сами евреи. Но то время миновало. Постепенно большевиков из так называемой старой гвардии замещают молодые и грамотные люди. Идеология их та же самая, но практика совсем другая. У меня были и есть друзья среди правящей верхушки. Они составляют активную оппозицию Сталину. Разобраться, кто из них прав, кто виноват и в чем именно, признаюсь, лично мне не так просто. По-моему, все они мечутся из одной крайности в другую. Иногда мне хочется опять бежать на Запад. Но оказаться человеком без родины… — ты, Роллан, представить себе не можешь, как это тяжко… — И Алексей Максимович, судорожно всхлипнув, помотал головой и принялся вытирать слезы накрахмаленной салфеткой.

Роллан, то и дело пытающийся остановить монолог Горького, наконец смог воспользоваться паузой:

— Я имею намерений согласиться, что ты говорить, дорогой Алекс. Меня… как это по-русски? — очень беспокоить товарищи наркомы: они плохо знать русская жизнь, плохо руководить дело. Россия отставать от Запад. Дальше и дальше! Много праздник, мало работа…

— Да, мой друг, умных людей в правительстве мало. Мало людей образованных. Очень жаль Ленина. Очень его не хватает. Я писал о Ленине, обливаясь слезами. Я о Толстом так не горевал, как о нем. Очень несвоевременная смерть. Но эта смерть что-то перевернула во мне. Я вдруг увидел Россию другими глазами. И не я один! — воскликнул Алексей Максимович, откидываясь на спинку стула, предупреждая нетерпение собеседника. — Некоторые писатели вернулись: Алексей Толстой, Пастернак, Белый, Эренбург и прочие. Я встречался с ними, разговаривал. Общее впечатление от новой России у них самое ужасное: нищета, темнота, подавленность. Но, несмотря на все это, сквозь всякий хлам, оставшийся после анархии и самоистребления, уже пробиваются ростки нового, нацеленного на строительство процветающей России. И это самое главное отличие от Германии, которая бредит новой мировой войной.

— Но Сталин бредит революшн во весь мир, — вставил свое Роллан. — Это пугать Запад.

— Я разговаривал со Сталиным много раз, — отмахнулся Горький. — И подолгу. И ни разу о всемирной революции не было произнесено ни единого слова. Речь шла о насущных нуждах: всеобщее образование, замена старых кадров на новые, которые призваны создавать, а не разрушать. Строительство заводов и фабрик, электрических станций, — вот главное, на что нацелен Сталин и его ближайшее окружение. Но есть люди, мешающие движению России в сторону культурного и промышленного прогресса. Им выгодно иметь дело с невежеством. Особенно нашим попам, которые продолжают оказывать решительное влияние на значительную часть населения. Я, например, предложил Сталину закрыть в некоторых городах церкви и отдать их для работы скульпторов. Это принесло бы существенный взлет нашей культуры…

— Но Сталин не говорить народ вся правда. Он говорить: крестьянин не давать город хлеб и другой продукт. Сталин не давать крестьянин продавать свой хлеб и другой продукт. Это не есть правилно, — возмущался Роллан. — Болшевик говорить: надо мало-мало терпеть, надо кормить рабочий и Красный армий. И при этом отнимать крестьянин его земля, посылать его Сибирь.

— А что прикажешь делать большевикам? Что прикажешь делать Сталину? Я говорил еще Ленину: диктатура пролетариата — это миф. Есть диктатура бюрократов, для которых важно устроить свою личную жизнь. Я говорил Ленину: нужна диктатура вождя. В дикой и полудикой стране без этого нельзя. Диктатура вождя устранит разногласия. Следовательно, ускорит возведение нового здания, в котором каждому будет определено свое место. Я пытался убедить: народу нельзя говорить всей правды. До всей правды он должен созреть. На это уйдут годы. Уйдет два-три, если не больше, поколения. Только после этого…

— И что тебе говорить Сталин? — спросил Роллан, наливая в бокалы густого красного вина.

— На словах он против единоличной власти. Но я думаю, что он выбрал именно этот путь — путь диктатуры вождя. Однако никому не говорит об этом и, скорее всего, не скажет. Даже став диктатором.

— Это не есть хорошо, — покачал головой Ромен Роллан. — Пройдет год. Пройдет десять год. Двадцать! Все говорить — «нет!». Один Сталин говорить — «да!». Это не есть социалисмус. Это не есть коммунисмус.