Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

— А ось так. Дюже вин поглянулся голове родяньськой власти, якая у Матюхинском, Егорке Шаповаленке. Уж вин вкруг Матюхи, як цэй кобель вкруг суки, а Фроленков — ни та ни. Тоди вин Черкеса з його стребовал за недоимку натурального налогу. А Матюха, — ось уж дурень так дурень! — у район. Та там, гутарят, вже на його бумага написана, шо вин контра и поперечь радяньськой власти. Ну и повьязалы. Та тильки Черкес сорвався з коновязи та й прибег до своего куреня. Тильки, опять же, ни по Егоркину выйшло: ничью прийшлы энти… як их?.. покидалы усих на пидводы тай на станцию. Тай Егорку Шаповаленку тэж. Вин у крик: "Не кулак я, у Червоний армии страждался!" А у их така диспозицья: усех, яки на хуторе, хучь кулаки, хучь голытьба, обратать тай — у Сибирь. Можеть, и нас завтрева… Не чув?

— Н-нет, н-не знаю. Н-не думаю. За что же вас-то? Впрочем, я в этом не очень разбираюсь, папаша, — заторопился Матов, которого все более тяготил этот разговор.

— Ось и мы тэж нэ разбираемось. Жили-жили, а воно эвон як поворотилось: изводють казакив, пид самый корень изводють. Ну, спаси тя Христос, служивый. Швидко-то не гони: запалишь коня-то.

От хутора Матов поехал шагом, но Черкес сам порывался к бегу, всхрапывал, изгибал шею, высоко вскидывал ноги. И Матов отпустил поводья.

На сей раз через равные промежутки ему попадались патрульные из взвода Кореньева, и когда Матов проносился мимо красноармейцев, они улыбались ему замерзшими и виноватыми улыбками.

"А их командиры в это время…" — подумал Матов, но тут же постарался прогнать от себя мысли о том, чему был свидетелем и чуть не стал соучастником. Он был рад, что устоял, что его не коснулось это, чему он не знал названия, но чего всегда боялся, начиная с училища, то есть такая неправильность в поведении, в укладе жизни, когда говоришь одно, а делаешь совсем не то, что содержится в твоих словах.

Вымахав на взгорок, Матов встретил первый патруль из своих красноармейцев и почувствовал облегчение: где-то в глубине души он боялся, что и его подчиненные могут нарушить установленный служебный порядок, и тогда бы он сам, командир взвода Матов, ничем не отличался бы от Кореньева или Сургучова.

Но Левкоев! — он-то почему вдруг пошел на поводу у остальных? Неужели и его принципиальность — лишь притворство и ничего больше? И как же вести себя Матову, зная обо всем этом? Пойти к политруку?.. Нет-нет, только не это! Сказать в открытую на комсомольском собрании?.. А может, он чего-то не понимает в жизни? Но тогда получается, что Левкоев, который старше Матова всего на каких-нибудь три-четыре года, понимает больше его! И Сургучов, и Кореньев… Но такого не может быть.

Глава 12

Матов уже подъезжал к хутору, но все не мог определить своего дальнейшего поведения. Не так он когда-то представлял себе армейскую жизнь, свое в ней место. Конечно, служба в училище после его окончания тоже была службой, но она как бы и не в счет, потому что училище — оно училище и есть, да и в той службе Матов не успел разобраться. В настоящей воинской части он всего ничего, но как вдруг обернулась к нему армейская действительность, как разошлась она с его романтическим представлением о ней!..

Между тем, первое представление Николая Матова об армии сложилось в восемнадцатом году: до этого солдат он даже не видывал и об армии ничего не слыхивал. А в восемнадцатом в их рыбацкий поселок пришли англичане. Пришли с моря, высадившись с большого военного корабля, черным утюгом замершего на горизонте.

От этого корабля, как только начался прилив, отделилось с десяток баркасов, и все жители поселка высыпали на берег и наблюдали, как черные жучки, рассыпавшись веером, все увеличивались и увеличивались в размерах, и вот уж видно, как машут они крыльями-веслами, а когда баркасы подошли так близко, что стали видны на них люди, корабль-утюг вдруг беззвучно окутался дымом, в воздухе заныло что-то, высоко в небе будто лопнуло сразу несколько плотно закупоренных бочек с брагой, вспухли белые облачка, на каменистый берег с визгом посыпалось что-то и звучно защелкало по валунам, высекая искры и серую пыль.

Заголосили бабы, загалдели мужики — и все, кто стоял на высоком берегу, кинулись к избам. Берег враз опустел, лишь чья-то собачонка, раненная черным железным шариком, которые потом выискивали ребятишки между валунами, громко визжала и кружилась на одном месте, хватая себя зубами за окровавленную шерсть.

Сквозь щели в ставнях и высоких глухих заборах жители наблюдали, как по улице цепью шли солдаты в коротких шинелях и высоких ботинках, выставив перед собою ружья с широкими штыками.

Еще Николай Матов помнил, как кричали в некоторых дворах бабы, когда забирали их мужиков, бывших солдат царской армии. Его мать не голосила, она молча цеплялась за отца, с остервенением отталкивая чужеземных солдат, а потом упала на землю, и они, малыши, ревели над ней, дергая за юбку и рукава, пытаясь поднять.

Многие мужики потом вернулись в село, вернулся и отец, но несколько человек так и сгинули неизвестно где.