Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

Все то время, пока в селе стояли англичане, а в море дымил их корабль, рыбакам не разрешали выходить на промысел, поселок будто вымер, гулять Николку со двора не выпускали. И так длилось ужасно долго, за это время Николка успел как бы подрасти и повзрослеть.

А потом пришла Красная армия — и снова можно было бегать где угодно, рыбакам выходить в море, жизнь пошла как встарь. И это было хорошо и правильно, значит, и Красная армия была хорошей и правильной.

Вот тогда-то у Николая, как и у многих других поморских мальчишек, появилась мечта стать военным, чтобы никогда больше в их село не приходили англичане, не убивали собак и не уводили отцов. Но мечта эта казалась неосуществимой, как, скажем, мечта побывать в каких-нибудь заморских странах, где растут пальмы и люди ходят почти что голышом. И вот оказывается, что все, что было до этого и что он называл армией: учеба в классах, стрельбища и марш-броски, парады и маневры, вступление в комсомол и выпускной училищный бал — все это еще была не армия, и даже два месяца службы в обжитом гарнизоне, — почти то же самое, что и в училище, только там курсанты, а здесь красноармейцы, — даже это еще не было армией, то есть не раскрывало всех ее внутренних пружин, столь разнообразных и по-разному сжатых, в разные стороны направленных, как это выявило всего лишь вступление их батальона в другую среду, в другую обстановку, с другими, не учебными, а почти что боевыми целями.

Матов не подвергал сомнению эти цели, они, казалось ему, имели право на существование, потому что любая армия действует не в безжизненной пустыне, а там, где живут люди, как бы в их окружении, но в отличие от других армий Красная армия выступает не против этих мирно живущих людей, а против их врагов, которых армия обязана уничтожать, и люди, ее окружающие, непременно будут такой армии помогать, как точно так же — по известным законам классовой борьбы — будут вредить любой другой армии, которая не Красная.

Странно и непонятно другое: почему люди, казавшиеся совсем недавно такими… такими правильными, вдруг, попав в другую обстановку, как бы переродились и кажутся теперь совсем другими? В чем тут дело? В обычной человеческой слабости или в разном понимании долга? Опять же, стоит ли ломать себе голову и убиваться только оттого, что несколько командиров собрались вместе и решили расслабиться? Но разве не за это был разжалован в их бригаде один ротный, который тоже иногда позволял себе расслабляться?

Матов вспомнил это собрание и того ротного, ему совершенно не знакомого, вспомнил короткое сообщение представителя командования бригады, гневные и пламенные речи замполита батальона, того же Левкоева, как все они осуждали проштрафившегося за то, что он потерял классовое лицо, оторвался от масс, противопоставил себя коллективу, стал фактическим пособником мировой буржуазии и троцкистов… — и многое другое в том же духе, и как ему было жалко этого молодого парня, бывшего детдомовца, наверное, не такого уж плохого человека и командира.

Но гражданка — это одно, армия — совсем другое.

Не походить же им на царских офицеров, описанных писателем Куприным в его книжке под названием "Поединок"? Тогда зачем нужна была революция?

Въезжая в хутор, Матов попридержал коня, и тот перешел с вольного скока на размашистую рысь. Мимо поплыли уже знакомые хаты — или, как их здесь, оказывается, называют, курени, — возле одного из них помкомвзвода Хачикян уже строил смену патрулей; какой-то красноармеец чистил снегом алюминиевые миски, пахло борщом и печеным хлебом, и Матов почувствовал, что проголодался. Но прежде чем обедать, надо было найти замполита Обыкова и доложить ему, что комроты будет только в восемнадцать.

Матов проехал прямо к центру хутора, к дому, где остановились командир роты и политрук. Привязав коня, он поднялся на крыльцо, прошел в сени и, постучав в дверь горницы, открыл ее и переступил порог.

— Разрешите, товарищ младший политрук?

— А-а, входи, взводный. Где это ты пропадал? — спросил Обыков, кладя на стол ложку.

Политрук обедал в одиночестве, перед ним на столе стояла оловянная миска с борщом, плетеная хлебница с крупно нарезанным хлебом и котелок, накрытый полотенцем.

— Патрули проверял да прокатился до шестой роты. Кстати, комроты Левкоев там и велели передать, что будут в расположении роты в восемнадцать ноль-ноль.

— А-а… ну-у… понятно. Как у них там, в шестой?

— Нормально, — ответил Матов, слегка пожав плечами.

— Значит, после ужина соберешь свой взвод — кроме тех, что несут службу, — хмурился Обыков и косил в сторону. — Я приду и буду проводить политбеседу о текущем моменте и здешнем положении. — Помолчал немного, повозил ложкой по столу. — Ты, поди, в шестой пообедал?

— Нет, не до этого было.

— А-а, ну иди тогда, обедай. — И, когда Матов уже открыл дверь, добавил: — Еще раз обрати внимание на сохранность имущества со стороны красноармейцев и бережное к нему отношение. А то некоторые себе позволяют.

— Есть еще раз обратить внимание, — ответил Матов, уже не уверенный, что и его красноармейцы ничего подобного себе не позволят.