Жернова. 1918–1953. После урагана

— Тилигент! — орет дядя Гриша, один из артельщиков, длинный, как кипарис. — Тилигент, мать твою через фальшборт до самой ватерлинии! Тилигент, чтоб ты подавился барабулькой! Чтоб у тебя на лбу вырос багор! Чтоб у тебя отсохла последняя нога!

Интеллигент дергается, будто его огрели палкой, продирает глаза, орет в свою очередь Геркиному отцу:

— Бригадир! Бригадир, сто чертей тебе в рот и в задницу! Чтоб у тебя повылазило, отвалилось и отскочило все, что тебе надо! Бригадир, чтоб тебя бомбой разорвало вдоль кильватера, чтоб…

Геркин отец сидит, привалившись спиной к дверному косяку. Спит.

Интеллигент с ожесточением стучит костылем по вкопанному рельсу, орет так, что весь становится красным, как рак. Геркин отец дергается, будто его оса укусила, трет пятерней лицо, тяжело поднимается на ноги, пропадает в черном зеве сарая. Взвывает электромотор, натягивается трос — баркас медленно вползает на берег, артельщики с двух сторон подпирают его плечами, чтобы не завалился.

Хотя баркас движется медленно, пьяные артельщики все равно не успевают перетащить катки с заду наперед. Они волокут их по песку, падают, встают на четвереньки, матерятся, баркас медленно, но верно зарывается в песок, воет электромотор, дрожит натянутый трос, несколько голосов, перебивая друг друга, орут, стараясь разбудить Интеллигента.

— Тилигент, харя одноногая! Чтоб у тебя нос отвалился от сифилиса, чтоб ты совсем оглох и ослеп, чтоб твоя жена родила тройню!

Над пляжем несется замысловатая ругань и вопли артельщиков. Народу собирается все больше. Сперва почти одни мужчины, затем к ним присоединяются женщины, поначалу возмущенные беспардонным сквернословием, но постепенно их захватывает разворачивающееся перед их глазами действо, а кто однажды наблюдал эту картину, покатывается со смеху, вот уж и весь берег хохочет — до слез, до колик, до приседаний и подпрыгиваний, битья себя по бедрам, но никто не пытается помочь пьяной артели, и даже у нас с Геркой в мыслях нет толкнуть то ли Интеллигента, то ли Геркиного отца. Нет, было как-то в самом начале, когда Герка впервые позвал меня на этот спектакль: я не выдержал и кинулся будить «Телегента», но меня так отлаяли сами же артельщики, что во второй раз я не суюсь. И действительно, соваться туда опасно: трос может лопнуть и покалечить даже взрослого человека.

Наконец крики доходят до Геркиного отца, он выключает рубильник, артель садится отдыхать, подставив под бока баркаса специальные треугольники из толстых досок. Рыбаки сидят на песке, курят. Некоторые тут же укладываются спать. Но самые стойкие расталкивают их, артель поднимается на ноги, сволакивает баркас назад, подкладывает катки — и все повторяется сначала.

Когда баркас наконец скрывается в сарае, артель допивает водку и ложится спать. А мы с Геркой, как и другие мальчишки, разбредаемся по домам с уловом. У меня почти полная авоська, и я с гордостью тащу ее домой.

Однако случается подобное не часто, а лишь в большой ход барабульки и хамсы, а идти она предпочитает подальше от берега. Тогда рыбаки идут за ней в море. Иногда уходят так далеко, что их баркас едва видно.

Но изредка бывает и так, что рыба идет мимо Адлера в сильный шторм, и рыбакам остается лишь смотреть, как чайки и бакланы пируют среди косматых волн. Конечно, это опять дельфины отбили часть косяка и загнали его в ловушку, волны начинают выбрасывать рыбу на берег, и все, кому ни лень, выходят на охоту, выхватывая рыбешек из-под самой волны. Тут не только барабулька, но и хамса, и рыба-игла, и даже попадается лосось, слишком увлекшийся охотой. Здесь же среди людей ходят вороны, чайки, бакланы. И даже кошки. Все пользуются случаем. Жизнь скудна, и любой съедобный кусок не может быть лишним.

Я прихожу домой, а дома папа и дядя Зиновий Ангелов. Они сидят за столом, пьют водку, едят. Увидев меня, рассматривают рыбу, удивляются. Мама усаживает меня есть, забирает рыбу, несет чистить к ручью. Из-за ручья доносится песенка, но на этот раз очень и очень грустная. Меня тянет на эту песенку, как… как Одиссея на песни этих, как их… вот забыл…а! вспомнил: сирен!.. Но я сижу за столом и не иду: с меня хватит.

— Да, он работал, считай, наравне со мной, — говорит папа и треплет меня по голове. — Стропилу обтесать по линейке — это он может. Силенок в руках еще маловато, но, ничего, будут и силенки. — И папа вдруг протягивает мне стакан: — Выпей, сынок, за то, чтобы… чтобы все было хорошо.

— Ребенок же, — возмущается мама. — Хочешь, чтобы он стал алкоголиком? Цыганка и так ему нагадала бог знает что, и ты туда же.

— Ничего, — возражает папа. — Он в Камендрашаке вино пил. Пил, сынок?

Я киваю головой. И уточняю:

— Оно водой разбавленное.

— Мало ли что! Водой! Вино же.

А дядя Зиновий вставляет свое, только не поймешь, за маму он или за папу:

— Древние греки всегда вино водой разбавляли. Неразбавленное вино у них только рабы пили.

— Вот видишь! А водка — это тоже вино, только покрепче.