Жернова. 1918–1953. После урагана

Дядя Зиновий берет банку с гвоздями и лезет по длинной шаткой лестнице на крышу, которую бригада кроет буковой дранкой. Вот они дня через два-три закончат крышу, и мы с папой вернемся домой строить наш дом. Правда, сначала надо еще ошкурить и обтесать много бревен, но с папой мы с этой работой справимся быстро. Потом снова пилить из бревен бруски… Нет, пожалуй, в этом году построить дом не получится: надо еще двери, окна, доски на пол и потолок. Много чего еще надо…

Я жарю рыбу на большущей сковородке. Огонь горит между плоскими камнями, положенными один на другой. Рыба шкварчит, брызжется постное масло. Артель из пяти человек обедает: мужики едят борщ, похваливают. Они все время хвалят, даже тогда, когда однажды суп-харчо оказался пересоленным. Но я в этом не виноват: соль попалась какая-то не такая, более соленая, что ли. Но не выливать же суп! И мужики просто влили в котел с харчо немного воды, покидали туда же пучки разных ирав, да еще и приговаривали, что больше стало.

Напротив меня сидит девочка моих примерно лет, черноглазая, черноволосая, смуглая. Она часто здесь сидит, смотрит, как я готовлю. Сперва я ее гнал: нечего на меня пялиться, иди, занимайся своими делами. И она уходила. Но вскоре появлялась вновь, садилась чуть в отдалении, будто это ее законное место. На ней серая юбка до самых пяток из какого-то грубого материала, выгоревшая на солнце блузка с глухими воротником и длинным рукавом, на ногах чувяки не поймешь из чего.

— Ты бы, Розочка, вместо того чтобы без дела сидеть и смотреть, помогла бы мальчику, — говорит дядя Зиновий, проходя мимо.

Но девочка, которую, оказывается, зовут Розой, только глянула на него и не сдвинулась с места. Через какое-то время я забываю об этой девчонке, потом глядь — а ее нет, и будто бы чего-то не хватает. Но проходит час или два, глядь — она опять сидит в отдалении и смотрит на то, что я делаю, как на какую-нибудь диковинку. А может, ей кажется странным, что мальчишка занимается таким делом, каким в их селе занимаются только женщины? Ну и пусть смотрит! Мне-то какое дело!

Во двор входит местная учительница немецкого языка, черноглазая и черноволосая, как армянка, но светлая лицом, оттого такая яркая, что на нее неловко смотреть долго, как на солнце. Она хохлушка. Зовут ее Любовь Степановна.

Мужики приглашают ее к столу. Она отнекивается, подходит ко мне, присаживается на чурбан. Я здороваюсь с ней по-немецки:

— Гутен таг, Любовь Степановна.

— Гутен таг, — отвечает она, смотрит, как я жарю рыбу и тоже хвалит: — Молодец! Где это ты столько рыбы наловил?

— В речке, — машу я рукой себе за спину: не люблю, когда меня хвалят женщины. Есть в этой похвальбе плохо скрытая насмешка: мальчишка, мол, а чем занимается. И бросаю быстрый взгляд в ту сторону, где должна сидеть Роза. Но там никого нет.

— Я пробовала ловить, — жалуется Любовь Степановна, — но у меня почему-то не получается.

— Места надо знать, — говорю я снисходительно.

— Ты завтра тоже пойдешь на рыбалку?

— Пойду.

— Возьми меня с собой.

— Пойдемте. Только надо пораньше, до восхода солнца.

Мы договариваемся, где встретимся, и Любовь Степановна уходит.

Я тащу сковороду мужикам, дядя Зиновий раскладывает рыбу по мискам, из которых ели борщ. Теперь и я могу пообедать, не спеша и не суетясь. А потом мне еще мыть посуду — самая отвратительная для меня работа. Но я стараюсь не думать о ней с отвращением: все равно кроме меня мыть некому.

Одни мужики, покурив, с кряхтением лезут на крышу. Другие идут в дом заканчивать полы. А мой папа куда-то пропадает.

Помыв посуду, я насыпаю в котелок фасоль и заливаю ее водой, чтобы хорошенько разбухла. К ужину будет жаркое из баранины с фасолью. Это меня мама научила делать такое блюдо. Потом фасоль и мелко нарезанное мясо кладешь в котел, варишь долго-долго, затем делаешь поджарку из помидоров, лука, баклажанов и красного перца, сыпешь в котел, добавляешь лавровый лист, укроп, петрушку, еще чуть-чуть покипело и — кушайте на здоровье. Когда я готовлю какое-нибудь кушанье, то забываю обо всем на свете и думаю лишь о том, чтобы все сделать правильно. Я даже увлекаюсь, как пишут в книжках про тех людей, которые что-то делая, забывают о времени. То есть в том смысле, что будто бы ты только начал, а глянешь — солнце уже во-он где, и пора ужинать. Но артельщики иногда тоже увлекаются — зовешь, не дозовешься. На рыбалке, например, я тоже увлекаюсь. Или когда читаю, или играю в футбол. Но здесь нет книжек, а играть в футбол некогда.

Повесив котелок с фасолью над огнем, я беру скобу и начинаю ее спрямлять молотком на большом камне. Молоток великоват для меня, — не то что был на Урале, когда я ковал себе саблю, — скоба вырывается из рук. Конечно, на камне не так просто выпрямить скобу: это вам не наковальня. Но я стараюсь. Я так стараюсь, что даже поранил себе руку об острые шипы этой скобы. Хорошо бы иметь рукавицу, но где ее взять. И клещей здесь тоже нету. Сорвав чистый подорожник, насыпав на него золы из костра, я прикладываю подорожник к ране, а сверху обматываю тряпицей.