Жернова. 1918–1953. После урагана

Два народных заседателя — женщина лет сорока, из учителей, с усталым лицом, во все время заседания не проронившая ни слова, и молодой парень, помощник машиниста паровоза, задавший Малышеву какой-то несущественный вопрос, — уставились на него широко раскрытыми изумленными глазами.

— Я не убивал Франца Дитерикса! — громче повторил Малышев.

— Как же не убивали! — воскликнула Морева и откинулась на спинку высокого стула с гербом. — Ведь вот же ваши показания и ваша подпись! И в квартиру убитого кроме вас никто не входил, что подтверждается свидетельскими показаниями.

— Меня заставили подписать… Меня били…

— Ну, эти сказки мы уже слышали. Вы б чего поновей придумали, — усмехнулась судья Морева и с негодованием посмотрела на подсудимого красивыми глазами золотистого цвета.

Малышев качнулся, медленно поднял руки к вороту рубахи и вдруг, тихо застонав, рванул рубаху и разорвал ее донизу. Открылось тело, сплошь покрытое синими и красными кровоподтеками.

— Это вот — тоже сказки? — прохрипел он.

Милиционеры схватили его за руки и вывернули их за спину.

Судья Морева, глянув мельком на подсудимого, пожала плечами и принялась складывать бумаги.

Малышева приговорили к двадцати пяти годам строгого режима и пяти годам поражения в правах.

На свободу он должен выйти в год своего пятидесятилетия — в 1973 году.

* * *

Франца Дитерикса похоронили на самом дальнем кладбище. Провожать его в последний путь выделили несколько человек от парткома, профкома и дирекции. От литейного цеха провожатым назначили сменного мастера Олесича. Среди провожатых сутулилась высокая фигура главного технолога завода Петра Степановича Всеношного. Если Олесич постоянно вертел своей коротко остриженной головой и прислушивался к каждому произнесенному слову, то Петр Степанович смотрел себе под ноги, никого, казалось, не замечая, и двигался лишь тогда, когда начинали двигаться остальные.

Все провожатые, вместе с гробом и оркестром из пяти человек, поместились в один старенький автобус еще довоенного выпуска. Автобус долго трясся по ухабам городских улиц, разбрызгивая осенние лужи, пугая кур и гусей, под жалостливыми взглядами старух, ковыряющихся в опустевших огородах. Низко ползущие в том же направлении бесконечные гряды серых облаков, то там, то сям волочащие по вылинявшей земле дырявые вымя холодных дождей, иногда со снегом, обещая морозную зиму и хороший урожай на будущее лето.

Автобус не смог проехать до вырытой заранее могилы, забуксовал в черной, как сажа, раскисшей земле. Гроб вытащили, кое-как подняли на плечи и, спотыкаясь на неровностях и оскользаясь, несли метров сто под такие же спотыкающиеся звуки траурного марша немецкого композитора Вагнера, тихо чертыхаясь и поминая недобрыми словами заместителя секретаря парткома по идеологии Кочуру, который составлял список провожатых.

Гроб опустили на землю, сняли крышку. Желтое лицо Франца Дитерикса, с заострившимся носом и впалыми щеками, в последний раз глядело на белый свет, на тесные гряды серых облаков. Ветер шевелил его редкие волосы, пытался выбросить из гроба красные гвоздики и белые астры, трепал черные ленты и надувал красную обивку. И на все это сеял мелкий дождик. Через минуту лицо Дитерикса покрылось прозрачными каплями, точно покойник вспотел от ужаса перед неизвестностью. Бурый лист дикой яблони вдруг припал к его желтой щеке, кто-то потянулся, чтобы снять его, но ветер, словно играючись, оторвал лист от щеки и понес дальше.

Три назначенных ответственных товарища произнесли положенные для такого случая слова: что был, мол, Франц Карлович Дитерикс хорошим специалистом и большим другом СССР, что много чего хорошего сделал для завода и мог бы сделать для новой Германии, обогащенный советским опытом построения социализма, но преступная рука оборвала его жизнь в расцвете сил и творческого дерзания, и что память о нем будет вечно жить в наших сердцах.

Оркестр снова заиграл унылую мелодию, к буханью барабана присоединились мокрые удары заколачивающих гроб молотков, затем четверо небритых мужиков в брезентовых куртках и вымазанных глиной кирзачах опустили на веревках гроб в узкую пасть могилы, в натекшую в нее желтую суглинистую воду, провожатые торопливо покидали на крышку по горсти земли и, сложив в сторонке цветы и венки, не дожидаясь, когда мужики забросают могилу землей, побрели к автобусу под припустившим вдруг дождем. В автобусе выпили по полстакана водки, кто-то сказал положенное: «Да будет земля ему пухом», остальные покивали головами в знак согласия, допили остатки, и автобус тронулся в обратный путь.

До самого завода провожатые ехали в скорбном молчании. Даже выпитая водка не развязала им языки: то ли смерть коснулась каждого своим ледяным дыханием, то ли смущал затесавшийся в их компанию почти никому не известный мастер Олесич. Только музыканты заводского оркестра, устроившись на задних сидениях, весело болтали о чем-то своем, прыскали в кулак, с опаской поглядывая на начальство.

* * *