Жернова. 1918–1953. Старая гвардия

— Я разделяю вашу точку зрения, товарищ Сталин, — осторожно произнес Горький и с ужасом понял, что назвал Сталина не Иосифом Виссарионовичем, а именно товарищем Сталиным, то есть перевел разговор с ним как бы на официальную почву. И тотчас же заметил, как сузились глаза Сталина, как он тут же убрал свой взгляд и полез в карман за платком, достал его, развернул и слегка промокнул рот, будто съел что-то липкое. Пытаясь сгладить впечатление от нечаянно сорвавшегося официального обращения, Горький заспешил словами: — Я должен вам заметить, Иосиф Виссарионович, что мы в писательской организации придаем большое значение руководящему фактору социалистического строительства, ибо, по моему глубочайшему убеждению, партийное руководство, начиная с Октябрьского переворота, всегда стояло на высоте своих исторических задач и в каждом конкретном случае решало эти задачи подобающим образом. В журнале «Наши достижения» мы отражаем этот фактор. А в редакционных планах есть еще более весомые решения этой проблемы. И силы привлечены соответствующие.

Сталин никак не реагировал на слова собеседника, словно потеряв к нему всякий интерес. Он сосредоточенно чистил трубку, был всецело поглощен этим занятием, однако Алексей Максимович, охваченный непонятной тревогой, принялся развивать тему журнального творчества в направлении воспитания и образования народных масс, но уже без былого вдохновения, а как бы по инерции. Иногда ему даже казалось, что Сталин его не слушает, занят своими мыслями, и в мыслях этих настолько далек от Горького, что вряд ли помнит о его существовании. Но, несмотря на это, Алексей Максимович продолжал говорить, потому что… А что же еще делать? Не сидеть же этаким попкой и дуться на Сталина только за то, что тот занят своими мыслями.

В отличие от Горького, для Сталина размышления были самым важным способом обретения истины. Он не любил писать, он вообще был ленив по натуре, но обладал огромной волей и умел свою лень преодолевать. Он мог часами ничего не делать, есть, пить, гулять по парку или вышагивать по своему кабинету, слушать болтовню других, в то время как в голове его, наполненной огромным множеством разнообразных фактов, шла вполне определенная работа по сортировке этих фактов и отысканию в их совокупности определенного смысла. Лишь тогда, когда эта работа заканчивалась, Сталин мог сесть за стол и изложить на бумаге короткими фразами на нескольких страничках то, к чему пришел в результате многочасовой и даже многодневной работы мозга. И это, как правило, были не рассуждения о том о сем, а конкретный план действий. Оставалось лишь придать этому плану видимость теоретического обоснования. А для этого годилось буквально все: от высказываний Маркса и Ленина, до народных поговорок и пословиц. Но главным аргументом все-таки были не эти надерганные отовсюду цитаты, а кропотливый подбор людей, наделенных необходимыми качествами для поддержки и практической реализации готового плана. При этом вовсе не обязательно, чтобы все эти люди были преданы товарищу Сталину душой и телом, как вовсе не обязательно, чтобы они хорошо знали дело, которым им предстоит заняться. Более того, иногда личный враг и идейный противник товарища Сталина годился для того или иного дела больше, чем единомышленник и друг. Такого тем более не жалко, если он дело проваливал, такой иногда только и годился для того, чтобы выказать подобным образом свою никчемность или доказать на практике, что путь, на который была направлена его деятельность, ведет в тупик. Так некогда Ленин использовал Троцкого, поручив тому восстанавливать и налаживать железнодорожный транспорт, и Троцкий, более способный к публичной политике, дело завалил, расписавшись в своей непрактичности.

Горький — с практической же точки зрения — ничем не отличается от подобных людей, мысленно вернулся Сталин к своему собеседнику. Разве что славой и авторитетом, которые создал себе сам. Но это имело значение лишь в масштабах тех агитационно-пропагандистских задач, для разрешения которых он только и мог быть использован. Но чтобы Горький соответствовал этим задачам, чтобы сам считал себя обязанным им соответствовать, Сталин долго держал его за границей, не пуская в Советский Союз, воспользовавшись для этого публикацией в Берлине книги горьковских статей, идейно расходящихся с советской властью. Он заставил писателя унижаться, просить о снисхождении и всячески доказывать свою лояльность. Вот и в речи на Первом съезде писателей Горький старался в том же направлении, замаливая прошлые грехи и делая авансы на будущее. Разрешив Горькому вернуться, Сталин окружил его верными людьми, повязанными с новой властью не только идейно, но и кровью, он взял писателя в такой оборот, привлекая его то к одному, то к другому мероприятию, что у Горького почти не оставалось времени на самостоятельною деятельность.