Жернова судьбы

Ивана приковали так, что он мог стоять, сидеть и даже лежать, но толку от этого не было никакого: приклонить голову он не мог. Несмотря на молчаливую покорность дворни, в первую же ночь к нему прокралась Дуня и с ладони накормила хлебушком, который показался страдальцу райской пищей.

– Дуня, беги скорей, – прошептал он. – Пока тебя барские ироды не заприметили да не схватили!

– Оано, Аня? – слёзы звенели в глухом голосе девушки.

– Да уж не жарко, – согласился Ваня, у которого зуб на зуб не попадал; трясло его от холода, как осиновый листок. – Беги, Дуняша, не гневи Господа!

На следующий день парень стал свидетелем событий, которые показали ему, что жизнь подневольных людей в имении стала хуже некуда… Помимо непосильной работы дворня подвергалась ежедневным побоям, о домашнем субботнем суде уже и речи не шло: за любые проступки, оплошности, промахи наказывали здесь и сейчас. Доставалась плётка или пучок розог, и провинившегося немилосердно драли барские холуи. За мелочь – не так посмотрел, не так пошёл – наказывали сами, если что посерьёзнее – шли к барину или Федьке, и те выносили приговор: столько-то горячих. Лавка не простаивала без дела, стоны и крики висели в воздухе… Люди ходили, не поднимая глаз от земли, сгорбившись, и работали, работали, работали без остановки…

Второй ночью к Ивану пришёл Федот, который не принёс никакой еды, но рассказал об изменениях в поместье.

– Всё началось, Ваня, когда ты и барыня убегли. Всех, кто с тобой так или иначе стренулся, всех подчистую перепороли. Люто барин зверствовал, да не по полсотни розог, по две и три сотни отвешивал. Все, кого пластали, прямо там же и сомлели. Вот так-то вот, Ванятка… Побег твой – расплачивались наши спины…

Иван хмуро молчал. И так ему тяжко было на душе, а уж после этих рассказов совсем муторно стало.

– А что Палаша? – тихо спросил он. – С ней как?

– Её да других сенных девок барин на три седмицы отправил ремеслу кружевниц обучаться, так что теперь они с утра до ночи кружева плетут, света белого не видят. Рогатки на их такие же, как у тебя, – Федот кивнул. – На ночь только сымают. Кружева его милость продаёт и наживается, а девки слепнут потихоньку…

Молчание стало затяжным. Одному не хотелось рассказывать о плохом, потому как ничего хорошего в поместье не произошло, у второго не было сил задать вопрос, который ужом вертелся на языке: а что с Саввой? Где он? Вместо этого спросил:

– Новенькие парнишки – это кто? Мельком днём видал.

– Петька да Пахомка? Сапожного дела мастера. Барин задорого их купил у соседского помещика. Они сапоги тачают на продажу.

– И что, хорошо продаётся?

– А нам откуль знать? – невесело усмехнулся Федот. – Наше житьё подневольное… Работают парни без продыху, знать, хорошо товар идёт… Они вовсе на наших непохожи, забитые, от всякого шума шарахаются.

– А что за разбойные морды здесь отираются?

– Ох-хо-хо… А это, Ваня, барская свита! Посля того как ты его милость придушил маненько, – по голосу Федота и в темноте было понятно, что он улыбается, – барин-то наш пуглив не в меру стал. Всё ему казалось, что мы замышляем за его спиной недоброе, ходил да озирался. Тогда Федька, чёрт его дери, и привёл этих кровопивцев, и власть им над нами дали немереную! Сам видел! Бьют кого ни попадя ни за что ни про что! – Федот плюнул и перекрестился. – Прости, Господи! Совсем житья не стало! Наш-то таперя ходит гоголем, на всех покрикивает, ровно царь!

Иван почуял в голосе Федота злость и раздражение и спросил:

– А что, дядя Федот, ежели нам подняться супротив него?

– Это как? – не понял матёрый конюх.

– А так. Всем миром навалиться да и повязать их всех, а самим бежать подальше, в леса, а потом и вовсе заграницу перебраться…

– Это ты о чём толкуешь, что-то я не разумею? – продолжал недоумевать Федот. – Бунтовать удумал?? Да где ж это ты мыслей-то таких подмётных набрался?! Иль мало тебя барин учил?! Вся спина в науке! Ведь сбежал ты от его, и всё равно по-твоему не вышло! Он-то в хоромах, а ты на цепи! Убьёт он тебя, Ванька, ей-Богу, убьёт!

– Ну, пока не убил ведь? Куражится только… А ежели дальше терпеть, дядька Федот, точно убьёт! А так… ты бы хоть воли понюхал! Ты, чай, и не знаешь, каково это – вольным-то быть?

– Откуда мне…

– Об этом и толкую! Сладкая она, воля-то! Никто тебе не указ, живёшь как сам хочешь, повинуешься Богу одному и здравому разумению. Не смогу я, дядька Федот, опять в кабалу вернуться. Хотел бы подороже жизнь свою продать, ежели б вы все мне помогли: конюхи все, псари, кузнецы, столяры да вообще все! Их сколько? Ну, две дюжины! А нас – в пять раз больше! Не уменьем, так числом одолеем.

– Чудится мне, что это ты от рогатки ума лишился, – Федот стал вконец недовольным. – Мелешь чушь. Где это видано, чтоб холопы на своего господина нападали?!

– Как где? – возмутился Иван. – То и дело, дядя Федот, то и дело крестьяне бунтуют!! Потому что жить так нельзя! Скотина барская – и та лучше нас живёт!

– А исход каков? Много ли свободными стали? Или все головы сложили на плахе?